Цитата: Надежда от 21.03.2025, 00:28

Мы живем в эпоху «бессилия религиозно-философской мысли» — пишет С.И. Фудель, начиная книгу о Достоевском. При оскудении святости и удалении от чистоты христианства ранних веков именно Достоевский открывает нам «простоту во Христе» Первоначальной Церкви. При этом Сергей Иосифович отмечает, что «многие этого или совсем не знают, или не умеют отделить основной христианский путь Достоевского от тех темных и трудных перепутий, которые ему предшествовали, а в каком-то смысле и сопровождали его до конца».

С известным пренебрежением к проповеди Достоевского относился отец Иосиф Фудель. Это удивительно, поскольку он принадлежал поколению интеллигенции 1880-х, воспитанному «Дневником писателя», вдохновленному идеей «монастыря в миру». Особое влияние на выбор его жизненного пути оказала речь Достоевского на Пушкинском празднике. Жизнь о. Иосифа с принятием священства, последовавшим многолетним служением в Бутырской тюрьме, собиранием круга образованных людей, жаждущих служить Богу и Церкви, как будто была осуществлением намеченной Достоевским программы — «неразрывного общения с народом», который «всею целостью своей любит и уважает более и выше всего, что есть в мире, — то есть своего Бога и свою веру».

Однако сам Иосиф Фудель, признавая, что именно Достоевский указал современной молодежи «начало дороги», утверждал, что влияние это на него было, хотя и глубоким, но кратким. Вслед за своим старшим другом и наставником К.Н. Леонтьевым он писал о «туманности православия» Достоевского, относил его к тем, «которых неизвестно даже, к какому вероисповеданию причислить». В 1901 году говоря о миссии среди интеллигенции на Орловском миссионерском съезде, он сетовал, что из-за предвзятого или равнодушного отношения пастырей к интеллигенции, «за разрешением своих религиозных томлений» она обращается не к церкви, а «к своим учителям, как Ф. Достоевский и Влад. Соловьев».

Как и К.Н. Леонтьеву идея «всемирного счастья» казалась о. Иосифу Фуделю «плоской, бесцветной и бессильной». «Не обещал Христос благоденствия на земле, — возмущался Леонтьев в ответ на речь Федора Михайловича на Пушкинском празднике, — не обещал нигде торжества поголовного братства на земном шаре». Возмущение Леонтьева понятно, более трудный вопрос — что могло служить основанием такого оптимизма для Достоевского, который не хуже Леонтьева знал о темной стороне души человека.

Один из возможных ответов в том, что слова Достоевского о призвании человека, русского народа — о всемирной любви, братском единении народов — были не столько чаянием обретения человечеством земного счастья, сколько свидетельством об открывающейся жизни Грядущего Века, Царства Божия. Такое восприятие проповеди писателя разделяли и некоторые его современники. Константин Леонтьев признавался, что в этом его уверяли люди, «весьма почтенные, умные и Достоевского близко знавшие».

Сергей Фудель умел отделить «апокалиптику радости и любви», свойственную Достоевскому, «истинно христианскую» апокалиптику от апокалиптики «страха и неприязни» Леонтьева.