Сестра Иоанна Рейтлингер (1898-1988)
Источник: Вестник РХД, 1990, II, № 159, с. 50-83
Память смертная
Отец Сергий выехал из России, когда ему был 51 год. В Константинополе врач нашел у него склероз. Ввиду того, что отец о. Сергия умер от удара, как говорится, «на полном ходу» (в церкви, во время службы), конкретная мысль о возможном близком конце не покидала о. Сергия с того момента, хотя физически это было, конечно, еще только самое начало его болезни. Но я не помню, кажется, ни одной литургии, которую бы он не служил как «последнюю» — да и меня звал на нее, как на «может быть — последнюю». Память смертная всем нам знакома, и неизменно входит в аскезу духовной жизни, но здесь она была как-то послана сама, и о. С. ее принял и хранил. Быть может, она давала особую остроту его всматриванию в тайны Божии, его пытливому богословствованию. Отчасти давала остроту его совести, которую он тщательно проверял. (Особенно здесь всегда звучало: «солнце да не зайдет в гневе твоем». Это говорилось всегда после каждой маленькой ссоры, которые обычны во всяком быту. Вечером о. С. всегда искал примирения полного: «В ту ночь ты можешь умереть», звучало в нем). Давало и какой-то особый ритм всей его жизни, где он никогда ничего не откладывал, всегда жил и изживал настоящий момент, как подобает подлинному христианину.
Болезнь
Определение доктора упало на почву предельной измученности после тяжелых условий голода в Ялте, арестов и жизни в тюрьме перед высылкой. Одно в сочетании с другим состарило его больше, чем самая болезнь. Таким он приехал в Прагу… Близкое соприкосновение с молодежью, духовным руководителем которой он очень скоро стал, омолодило его.
И вот перед ним началась новая жизнь, и он сам удивлялся этому, так как незадолго перед этим в Крыму ему казалось, что жизнь его кончена. 20 лет бурной, кипучей, творческой жизни!.. И наконец — та ночь, которую он всегда ждал, — настигла… У него сделался удар 6-го июня 1944 г.
Но перед тем было много, еще очень много болезней и опытов умирания, явившихся большими откровениями…
Первое «умирание» (от воспаления легких) описано им очень ярко. Оно во многом было переломом в его жизни, очистило, возвысило ее содержание, но не уничтожило его…
Каждую весну его дочь показывала его доктору, специалисту по склерозу, который определял его давление и давал совет — как ему использовать лето — ехать ли просто отдыхать в деревню или на воды в Руая (Royat). Это варьировалось, но даже после вод его был всегда «Nachkur» в деревне, куда мне нужно было его устраивать и за ним ухаживать.
Этими ежегодными визитами к доктору и ограничивалось все его лечение… О. С. не любил «возиться» со своим здоровьем и не был нисколько мнителен, хотя исполнял все предписания врачей. Над мнительностью других он немного подсмеивался.
В 1937 г. он почувствовал какое-то неудобство в дыхании и горле. Профессор, которому он, как обычно, показался (его дочь к нему его всегда водила) весной, решил, что «аорта», и послал его в Royat пить воды из источника. Это была его последняя поездка в Royat.
Только во время ванн и вод о. С. почти не работал, так как они очень изнурительны; но он много читал, не теряя времени и готовясь уже к писанию. Во время своих каникул он не пропускал ни одного дня, чтоб не работать. И во время «Nachkur» очень много писал. Он просто не представлял себе и органически не мог проводить время иначе. День был распределен: с утра до обеда о. С. писал, после обеда — читал, и только днем, когда он уже совсем уставал — во вторую половину дня, полагалась прогулка.
Иногда это расписание варьировалось от каких-либо данных и тогда подробно обсуждалось. Утром перед писанием и после утреннего кофе была другая коротенькая прогулка — в одиночестве, во время которой о. С. обдумывал свою работу. Почти во всех местах, где мы жили, эта первая прогулка была ежедневно на одном и том же каком-либо месте, которое после этого и для него, и для меня как-то освещалось теми мыслями и творчеством, которые на нем создавались. В особенности как-то «значительно» это было в деревне в горах, где он писал книгу об «Утешителе».
…Место его прогулки — лужайка в долине; кругом горы…
Он называл это место «Параклис».
* * *
И вот пришла другая болезнь.
То последнее лето в Руая почти не принесло никакого облегчения. О. С. продолжал читать лекции все с большим и большим напряжением и все чувствовал «неудобство» в гортани. Наконец (только в феврале) дочь решила показать его доктору, специалисту по горлу. Последний определил у него рак и назначил немедленно операцию, так как рак рос почти год. О. С. принял это известие как какое-то «свершилось». Он готовился к смерти, написал письма всем, с кем не мог попрощаться лично, или тем близким, кому хотел оставить слово утешения или наставления после своей смерти. Эти письма он спрятал у меня и просил их раздать в случае своей смерти… После операции, когда я его спросила, что с ними делать, он просил их хранить, кроме некоторых, которые потеряли свою силу. (В это время его особенно беспокоила судьба Евг. Ламперта — Жени, и он написал все нужные письма на случай, если бы тот решил посвящаться…)
…И вот Бог дал ему еще 5 лет жизни!.. Еще пять лет подвига, труда, любви, терпения и мучения… Да, это было сплошное мучение, то, что дается здоровым легко и без труда, для него было подвигом.
Невероятным усилием воли, которым удивлялся и восхищался даже оперировавший его проф. Мулангэ, о. С. «научился» не только говорить без голосовых связок, по даже и служить литургию и читать лекции! Одному Богу известно, каких усилий это ему стоило!
Сначала его берегли как больного, сокращали количество приемов и исповедей, но очень скоро все эти предосторожности были или забыты, или просто бессильны перед действительностью жизни. И количество приемов и исповедей не уступало «довоенным».
Многие близкие, но бывшие в это время далеко от о. С., расспрашивая сейчас об этом времени, думают, что о. С., вероятно, был особенно раздражительным. Как раз наоборот — никогда не был таким кротким… И часто повторял в эти годы, что одна из самых больших христианских добродетелей — это терпение.
Но во всяком положении Бог посылает человеку соответственное утешение: благодаря отсутствию голоса и почти невозможности принимать участие в «торжественных» богослужениях, установились еженедельные ранние литургии о. С., о которых он мечтал всю жизнь и за которые нам так часто раньше приходилось бороться (чтоб о. С. их имел). Теперь они стали «естественны» — о. С. возбуждал в мешавших этому раньше слишком большую жалость, чтоб они стали этому препятствовать.
Болезнь о. Сергия совпала с тяжелым временем войны и немецкой оккупации. О. С. никуда не хотел «бежать» от их ужасов, когда эта возможность и представлялась, всегда не сочувствовал такому бегству и хотел ждать своей судьбы на месте.
Отчасти благодаря постоянно угрожающей смертной опасности, участилось желание причащаться почти у всех. О. С. очень этому сочувствовал, поощрял на частое причащение Св. Тайн, и на его литургии его духовные дети причащались иногда каждое воскресенье.
О. С. часто и много исповедовал, иногда давал просто разрешительную молитву, иногда только благословлял причаститься. После ранней литургии, несмотря па свое утомление, он часто почти всех звал к себе пить чай.
…И вот наконец наступило то, чего он ждал больше 20-ти лет.
Явление «Света Невечернего»
Невероятно трудно описать необычайное явление во время болезни о. С., которого мы четверо, ухаживающие за ним, были свидетелями, и тот внутренний опыт, который мы получили во время всей «сороковицы» его болезни. Но нам, удостоившимся незаслуженно, как всех даров Божиих, — виденное светит вo все трудные минуты нашей жизни.
Можем ли мы унывать, можем ли быть маловерны после того, что нам было показано?
И должны свидетельствовать об этом вo славу Божию.
Удар случился в ночь с 5-го на 6-е июня, с понедельника на вторник, после Духова Дня. Накануне, как всегда в этот день своего праздника — годовщина посвящения, о. С. служил литургию особенно вдохновенно. Все его самые близкие духовные дети, кто только мог, присутствовали на этой литургии и причащались Св. Тайн.
Удивительно то, что хотя никаких определенных предчувствий близкого конца — в общих чертах он ждал его, конечно, все время — у о. С. не было, но многие из его духовных детей заметили потом, как особенно значительна была у них эта последняя исповедь, как бы «прощальная», будто в ней о. С. дал свое завещание и синтезировал главное, что хотел сказать каждому… Все это так неуловимо и трепетно, как вcе в трепетной и чуждой всякой самоуверенности, несмотря на всю свою определенность и величину, жизни о. С.
После литургии о. С. всех позвал к себе пить кофе. В кабинете было поставлено несколько столов и приготовлено традиционное угощение. Это хотелось сделать особенно хорошо, так как было в этом всегда нечто священное, как бы продолжение в жизни, в человеческом общении «общего дела» — литургии: внехрамовая литургия. Но практическая забота об угощении часто в это время брала слишком много сил, времени и внимания. Иногда от этого приходилось изнемогать, противопоставляя заботы эти и работу молитве. О. С. в таких случаях утешал, говорил, что не надо отделятъ дело от молитвы, делать все, как бы отдавая Богу. У него даже было выражение, что можно быть «ангелом кулинарии».
О. С. был оживлен и радостен, принимая поздравления, делился, как всегда, своими мыслями, отчасти воспоминаниями, с друзьями. Вечером он зашел ко мне проститься. Думала ли я, что это наша последняя беседа! Он был расстроен неудачами в судьбе своего сына, что всегда являлось его болью. Почти последние его слова были: «Я уже больше ничего не знаю и не понимаю, что ему лучше, и всецело предаю его Матери Божией!»
В 6 ч. утра его сын Сережа должен был уезжать на работу: я спустилась готовить ему кофе и встретила его в передней, в слезах, он шел из кабинета отца и на мой вопрос махнул рукой в сторону кабинета. Я вошла — о. С. лежал поперек постели в полном обмороке. Мы подумали, что он умер. Я бросилась за матерью Бландиной, которая уже совсем собралась на вокзал, чтоб уехать домой после двухдневного пребывания у нас на праздниках. Мы положили о. С. как следует, и он открыл глаза и с некоторым укором показал на звоночек, который стоял на его ночном столике специально на такой случай! Тогда Сережа вспомнил, что слышал в 3 ч ночи звонок, но не понял, что он значит, и на него не отозвался. А о. Киприан, спавший в смежной с кабинетом о. С. комнате, как раз принял очень сильное снотворное и спал как убитый. Тотчас же позвали сестру милосердия и вызвали доктора Вл. М. Зернова, лечившего о. С. последний год его жизни1. О. С. лежал, не открывая глаз, но проявлял признаки жизни.
После ухода доктора, который сказал, что непосредственной опасности нет, мы все же не отходили от о. С., будто ожидая, что он «очнется». Доктор констатировал, что сознание не поражено ударом, так же, как и центр речи. Но ввиду того, что о. С. находился в состоянии предельной слабости, он не мог делать тех особых усилий, которых требовал его способ речи (с трубкой, вставленной в дыхательное горло, без голосовых связок, вырезанных вместе с раком), ни проявлять это сознание как-нибудь внешне. К тому же эти первые 4 дня оно заметно угасало. Поэтому мы, конечно, не отходили от него. Мы вызвали по телефону мать Феодосию в первый же день болезни, и с того дня до самой смерти были почти неотлучно около него вчетвером — мать Бландина, мать Феодосия, я и Е. Н. Осоргина, руководившая медицинскими распоряжениями доктора.
Ввиду того, что в эти первые дни никаких почти особых медицинских забот не было, мы могли всецело отдаться созерцанию и переживанию торжественности и значительности происходившего. Да, мы присутствовали при таинстве перехода о. С. в иную жизнь.
Он лежал все так же на спине, почти не открывая глаз. Но лицо его выражало напряженную внутреннюю жизнь, и все время менялось его выражение.
Что мы пережили за эту первую неделю, трудно передать. Напряженная жизнь в нем таинственно передавалась нам. Нас буквально уносило вместе с ним в какие-то дотоле нам неведомые планы бытия. И это не было личным переживанием кого-либо из нас, — а объективный духовный факт, которым мы потом делились друг с другом почти одними и теми же словами. Та жизнь, которая открывалась о. С., была для нас так реальна, что мы ее почти «видели». Если бы нас тогда спросили, верим ли мы в иную жизнь, иной мир или бессмертие души, то мы бы ответили, что мы их почти «знаем». Реальности эти были не меньше, чем реальность мира видимого, и может быть, надо было скорей верить или не верить в мир видимый.
Передавалось нам это непонятно как: эти дни о. Сергием не было ничего сказано, ни написано, ввиду предельной слабости, в которой он находился. По определению доктора, это не было «бессознательное состояние» — он понимал простые вопросы, которые ему задавали иногда, — отвечал утвердительно или отрицательно движением головы, бровей и век, или пытался шептать губами. Но от слабости он не мог ни реагировать, ни проявлять это сознание, уровень которого все же благодаря этой слабости был также понижен. (Одними из первых его слов, которые он прошептал губами, были: «Какая драма!» — матери Бландине. Она переспросила, повторив: «Какая драма?» — Он кивнул: «Да!»)
О. С. умирал.
О. С. изживал свою жизнь…
Хотелось — особенно в эти первые дни — сидеть около него — молиться…
Молиться …
Быть с ним в этом изживании.
Приобщиться этому изживанию.
Изживание это казалось мучительным «мытарством».
Реальности …
Какие же это были реальности?
Как мало выражают все эти вышеупомянутые термины — «бессмертие души», «иной мир»… верны ли они? что именно открывалось нам? Что видел о. Сергий? Не с Богом ли он беседовал?
Сидеть около него — молиться — быть с ним — казалось единственно возможным и нужным делом и наполняло так, что ни о чем другом нельзя было думать.
Люди приходили, спрашивали о «здоровье» о. Сергия… Мы давали им «медицинские сведения» — а сами как будто одновременно были в других планах бытия…
Мы почти не спали, почти не ели, не чувствовали голода и не нуждались в его преодолении; в эти первые дни дежурств своих мы не распределяли, а дежурили все больше «гуртом», боясь что-нибудь «пропустить».
Трудно словами передать опыт, который мы получили, и атмосферу, окружавшую о. С. Но они как будто гармонически завершали все, чему о. С. научил нас в своей жизни, что высказал в своих книгах. Казалось, что без этого нового для нас опыта все было бы неполно, недостаточно реально. У меня лично было ощущение, что если я знала о. С. 25 лет, то за эту неделю я узнала его еще какие-то 25 лет. Записывала я это все во время болезни о. С., через две недели после удара. Он еще лежал, был еще с нами. Но то, что было на первой неделе, — уже ушло, прошло.
А было оно таким наполняющим богатством даровым, незаслуженным. Временами мне казалось, что это самое счастливое время моей жизни. Почему это так было? Вероятно, мы прикасались к тем вещам, которые Господь уготовал любящим его, той сладости Духа Святого, перед которой блекнут все сладости мира сего… И когда снова приходили люди, и мы им давали медицинские сведения о здоровье о. С., — хотелось что-то им поведать, поделиться нашей полнотой, — но сковывались уста, точно «до времени» нельзя было ни о чем этом говорить. И только хотелось «ходить из угла в угол по комнате», как преподобный Серафим, когда умерла за послушание послушница Елена Васильевна (и, очевидно, так тогда также реально открывалось небо!), — и говорить, как он: «ничего не понимают, ничего не понимают!»
Но высшей своей точки эта реальность «Света Невечернего» достигла в субботу, на пятый день болезни о. Сергия.
Накануне о. С. заметно слабел, сознание уходило, он лежал, не открывая глаз, и перестал глотать. Казалось, что Ангел смерти уже стоит около его одра…
Не помню — спали ли мы в эту ночь. Хотелось быть с ним все время в его «мытарствах», провожать его, изживать вместе с ним прожитую им жизнь…
С раннего утра в субботу я сидела около его постели и была поражена, как у него непрерывно менялось лицо, будто шел какой-то таинственный разговор. Выражение лица отражало напряженную внутреннюю жизнь.
В это утро приходила Муна, дочь о. С., и я обратила ее внимание на то, что у о. Сергия все время меняется выражение лица. После 12-ти мы уже все четверо стояли около о. С. Дочь его ушла, и никто другой не приходил.
Лицо его стало не только меняться, но становиться все светлее и радостнее. Выражения мучительной напряженности, бывшие в разные моменты раньше, всецело сменились выражением детскости. Я еще не сразу заметила это новое явление на его лице — его поразительную просветленность — повернулась к одной из стоящих, чтоб поделиться своим впечатлением, как вдруг одна из них сказала: «Смотрите, смотрите!»
И вот мы были свидетелями удивительного зрелища: лицо о. С. совсем просветлело, это был сплошной и самый реальный свет.
Нельзя сказать, каковы были в это время черты его лица, так как оно было сплошным светом. И в то же время этот свет не стирал и не упразднял черт лица.
Явление это было так необычайно и так радостно, что мы почти плакали от внутреннего счастья. Длилось это почти два часа, как сказала потом, мать Феодосия, посмотревшая на часы. Нас это удивило, так как, если бы нам сказали, что это длилось одно мгновение, мы бы с этим тоже согласились.
Свет на лице о. С., по-видимому, все-таки остался.
Для нас, по сравнению с тем, что было, это было не так заметно. Но были люди, чуткие и близкие, приходившие посмотреть на о. С., которые говорили: «о. С. светится».
Та самая девушка, которая это сказала, была в день смерти смерти или накануне на концерте 9-ой симфонии Бетховена, и у нее было замечательное откровение об о. С. в связи с этой музыкой … (Надя Апухтина. Ее запись у матери Бландины в отдельном конверте).
<…>
Наша жизнь около о. Сергия во время его болезни
Трудность этих отношений между кое-кем из нас, конечно, играла роль и дальше, в продолжение всей сороковицы болезни о. С., являясь как бы материалом, долженствовавшим сгореть в огне Царства Небесного. И они сгорали. Иногда даже казалось, что о. С. «ждет» уходить, пока они не сгорят. Пока не достигнем мы вместе с ним «совершенной любви»… Не потому, что наша малость имеет такое значение, но потому, что этот малый опыт отражал то великое, что ему открылось… (Увы! Неужели в жизни дальнейшей, когда о. С. окончательно покинул нас здесь, мы опять и опять не будем на высоте своего положения и оскверним нашими страстями этот «Свет»?)
Странная была наша жизнь около о. С. во время сороковицы. Она не была понятна со стороны, понятна лишь нам между собой. Мучительное: «где о. Сергий?», мучительная невозможность с ним общаться, поговорить, услышать его — порой казавшиеся даже тяжелее смертной разлуки по своему трагическому противоречию — менялись легкостью и почти радостностью от неизвестно откуда притекавших сил. Время и жизнь внешняя как-то остановились что ли — мы просто «были» в это время. Во внешнем образе жизни мы не допускали никакого нигилизма; наоборот, все стало значительным, даже особенно значительным: мы с каким-то особенным удовольствием соблюдали это внешнее благообразие. Мы ели совершенно нормально, и мне даже по-прежнему, как раньше о. Сергия, было приятно «угощать» своих сестер, и все было «в честь» о. С., всякое внимание и выражение любви и заботы. Иногда мы праздновали праздники. В день Рождества Иоанна Предтечи. Тогда мы устраивали общую трапезу в столовой, открывали дверь к о. С., в кабинет, чтоб его видеть. В эти дни между нами был такой мир и такая радость, которые, наверное, заданы людям иметь в Царствии Небесном!
9 июля — праздник Тихвинской Божией Матери. Мать Бландина взяла стоявшую на столе около о. С. иконку Тихвинской Божьей Матери: «О. Сергий, сегодня праздник Тихвинской Божьей Матери, вот иконка!» — О. С. перекрестился, приложился к иконе, взял ее в правую руку и благословил ею всех нас четырех, находившихся около его постели.
Признаки сознания во время болезни
О.С. много раз пытался писать то, что хотел сказать. Но благодаря тому, что и рука его была очень слаба, трудно было разобрать буквы написанного, и часто одно было написано на другом. Однако по тому, что мы разобрали, видно было, что сознание его не покидало. Когда мы обсуждали вопрос о его причащении, он услышал и написал совершенно ясно: «Речь идет о причащении?» В понедельник (после соборования): «Есть ли сухари у Ел. Ив.?» Просил лекарство, воды, но еще много писал такого, что мы, к сожалению, так и не разобрали, — и он в отчаянии махал рукой и бросал писать (он лежал только на спине и писал на вытянутой руке, не видя того, что пишет). В воскресенье 18 июня было получено известие об о. Дм. Клепинине — о. С., не открывая глаз, с радостным удивлением приподнимает брови. «Он жив и находится в госпитале, какая радость!» О. С. глубоко вздыхает и четко осеняет себя крестным знамением. Нам были дороги эти проявления сознания.
Кто-то принес большой букет васильков. О. С. их очень раньше любил, сравнивал с глазами, говорил «василёчки». Но теперь он это явно изжил и был, как он пишет в своих письмах о том, как личная любовь все не может, а часто и должна преодолеваться и преображаться. Мать Бландина подошла к нему: «О. Сергий! Василёчки!» Он очень серьезно посмотрел и, показав на стол, прошептал: «Поставь».
Наша молитва была об исцелении, о жизни исцеленного о. С. Мысль, что жизнь может вернуться к нему с невозможностью продолжать работу, пугала нас. Однако мучительное желание иметь его ещё около нас было так сильно, что, казалось, готовы были принять его исцеление при каких угодно условиях.
«Мои пути — не ваши пути,
Мои мысли — не мысли ваши», — говорит Господь Саваоф.
О. Сергий умирает в пустыне
Мать Бландина часто повторяла это около умиравшего о. Сергия.
Это было так. В этом была величавая суровость. Монументальность.
Практически так «вышло»: одни стеснялись беспокоить, хотя, может быть, и хотели бы чаще зайти, другие… не понимали происходящего, объясняли всё слишком рационалистически. Но были некоторые понимавшие, приходившие «посмотреть на о. С.», помолиться. О. С. лежал, как мощи.
<…>
О вере и ответе «безответностью»
Вера далась о. Сергию большим борением. Вера дает мир, но не успокоение. Вера всегда ищет, живет, идет. Трепещет!.. В Киеве, когда о. С. первый раз заговорил студентам о Боге, они говорили: «Почему у Вас голос дрожит, когда Вы говорите слово “Бог”?» — якобы обличая его в сомнении! Но может ли он не дрожать, произнося Имя Неизъяснимого?! О. С. всю жизнь трепетал, искал, мучился, «жил»! Он никогда не давал мнимых и лживых «ответов» на недоуменные, безответные вопросы, «лишь бы ответить». Часто это было мучительно не только ему самому, но и спрашивающему; но он скорее готов был мучиться, чем обмануть, прикрыть бездну призрачным покровом. Последние годы его жизни мучительная драма всего мира со всеми ее ужасами возбуждала во всех и в нем непрестанные вопрошания. И часто о. С. отвечал на эти вопрошания… «безответностью»!
Об Евхаристическом благодарении (Христос в мире)
И все-таки вопрос не бывает без ответа… Вера и любовь — «находят»!
И о. С. нашел его в самом себе, в своем внутреннем опыте, в откровении страдания, в открывшемся в нем страдании Христа.
Об этом чувстве ныне страждущего в мире Христа, реально участвующего сейчас во всех страданиях человеческих, он говорил в описании своего умирания и в отдельном этюде «Христос в мире».
В тяжелые дни войны, в тяжелые дни ужасов… сколько было их — рассказов о человеческих страданиях, о безысходной муке людей.
Однажды — рассказы одной русской со слов немца-пораженца. Он был на русском фронте. Толпа голодных ребятишек… когда он им давал конфеты, они завопили: «Хлиба! хлиба!»… Долго думал о. С. об этих детях… На следующий день он служил литургию.
«… Сегодня во время литургии я себя вопрошал — как я мог возносить Богу евхаристическое «благодарение», как я могу благодарить за эти ужасы, за этих детей,» — рассказывал он мне утром во время установленной в этот период нашей жизни традиционной воскресной и праздничной беседы (о. С. служил в это время уже без голоса только раннюю литургию), —
но могу ли я искренне возносить Богу за это? — И вот во мне вдруг прозвучал ответ: да, могу… за Христа, страдающего в них и с ними!»
Исполнение призвания
Однажды я спросила одного своего друга, любимого ученика о. Сергия, что такое святость.
— Исполнение призвания, — отвечал он.
Это очень православное определение. Церковь почитает самые разные типы святых — за какое-то именно «исполнение призвания» каждого из них.
И святых, конечно, больше, чем только те, кого уже канонизировала Церковь.
Один человек, знающий о. С. еще с Праги, сказал мне, что не может писать биографию о. С., так как «слишком много знает» (участвовавший с ним во многих работах). Как это неверно! Это все то же пригоняние всех к какому-то шаблону! Святость не умеют видеть там, где она творится, рождается в муках рождения, в борьбе, в стихиях мира, а выработали себе какую-то формулу этой святости и примеривают, подходит ли, вкладывается ли в эту мерку живой, борющийся, трепещущий человек.
Тот же человек, сказавший приведенные выше слова о биографии о. С., писал все-таки о нем (не биографию полную, а вообще) и старался его «причесать» — подать людям в причесанном виде. Зачем? Не в том ли все дело что именно такая жизнь, где в грехах и недостатках («святость не есть безгрешность» — слова о. С.) была такая мучительная, жгучая, пророческая жажда Истины, такое безграничное искание Бога и что такая жизнь кончилась апофеозом Света Невечернего, которым Бог его прославил!
О. Сергий жил в пустыне
Когда я прочла как-то тому же другу свой отрывок о том, что о. С. умирал в пустыне, он сказал: «О. С. жил в пустыне!»
Да, это верно.
И по этому поводу хочется сказать, что создавшаяся после его смерти, а отчасти в последние годы его жизни, легенда об его «успехе», о том, что он для многих был «кумиром», совсем неверна. Он никогда не был ни для кого «кумиром». Им увлекались, но им и «соблазнялись» (и его гнали всю жизнь). Часто он говорил: «Только ленивый не соблазняется». И не только «враги» и чужие (хотя, в сущности, «врагов» у него не было; он часто говорил: «У меня нет личных врагов», — и очень это ценил), но даже близкие друзья вдруг бунтовали против него и не раз критиковали.
<…>
«Гостинчик»
Все мы знаем, как внимательно о. Сергий относился к людям, как боялся он кого-нибудь обидеть, даже просто пропустить случай выразить свое внимание. В дни именин чьих-либо близких и окружающих о. С. искал всячески возможность отметить этот день «гостинчиком». «Гостинчик» — это была в нем целая стихия, русская, вековая…
Последние годы он просил напоминать ему о днях именин его окружавших на случай, если он их забудет, и надо было помогать ему обдумать и найти, в чем может состоять «гостинчик».
Любовь
Какая тайна — общение человеческое!
Как могла быть построена целая духовная культура на убегании человека от человека! Онтологически человек не один. Хотя в предстоянии его перед Богом есть предельное одиночество! Умирает человек один.
Но любовь в человеке есть откровение Бога в жизни, в людях.
Да, что такое «любовь»?…
— Тайна жизни. Тайна творения.
О. Сергий «любил любовь» в каждом ее проявлении в людях — он созерцал эту тайну. В каждой человеческой любви он видел — созерцал — Любовь — ее софийную основу, восторгался, вдохновлялся ею.
О. Сергий и комфорт
» … На этих каменных плитах люди поклонились иному богу, и имя ему комфорт …» — так писал о. С. в своем диалоге «На пиpy богов», описывая свою первую встрeчy с Европой, «за четверть века» до того, как он снова попал в нее.
Беженские условия не отличались комфортом: когда после недолгого пребывания в Праге и чтения там лекций в университете о. С. попал в Париж, обстановка его жизни в Сергиевском подворье была самая скромная. Первое время в квартире даже не было настоящих стульев — их заменяли неудобные садовые железные складные стулья. На таком стуле сидел о. С. перед своим письменным столом и писал свои книги. Он к нему так привык, что, когда в столовой появились иные, о. С. сохранил свой прежний. Только незадолго до последней болезни, ввиду усилившегося склероза и большой утомленности и утомляемости, друзья подняли вопрос о покупке более удобного кресла к письменному столу, которое и служило ему до последних дней.
Однако комфортом там, где он нужен, чтоб не тратить время на преодоление лишений, не делать лишних, ненужных усилий, храня силы для работы, о. С. не гнушался. И когда у него в квартире провели паровое отопление, он просто пользовался этим удобством и даже чуть-чуть посмеивался над теми, кто почти что утверждал, что оно мешает духовной жизни, так как лишает человека аскетического терпения холода. Аскеза о. С. была его творческая научная работа, и он ее не только не ослабил, но усиливал при наличии удобств. В то же время о. С. ни в коем случае не любил обставлять себя этими удобствами, носиться со своим покоем для занятий, даже чуть-чуть посмеивался, когда видел это у других, было у него в таких случаях «словечко» — «дачничество»… Хотя день его был всегда распределен, особенно во время летнего отдыха в деревне, где он всегда по утрам занимался; однако расписание это он почти не защищал: дверь в его квартиру была всегда открыта, и всякий, кто хотел, мог прийти к нему в любой момент. Когда это было в утренние часы, которые он берег для своей работы помимо лекций — ему было немного досадно. Однако он говорил — «грядущего ко мне не изженю вон» — и все же принимал. И здесь путь — «труд любви» к людям — занимал с годами и духовным ростом все больше и больше места в его сердце, как и постоянная конкретная память Божия и чувство Его присутствия во всех делах. Вначале он на такое помешавшее его работе свидание с трудом себя нудил, говорил в шутку, сознаваясь в своем нетерпении: «Ведь, в сущности, выходит, что я каждого человека, пришедшего не вовремя и помешавшего мне работать, принимаю, как “личного врага”!» (он писал только по утрам).
Последние годы почти каждая встреча была для него радостью, хотя отрывания от работы сильно помешали ей, и этим даже иногда объясняются многие повторения в его книгах.
<…>
Похороны
В заупокойной литургии и отпевании приняло участие множество священников, так, как бывало в большие праздники на Сергиевском Подворье. Все носило характер какого-то огромного торжества. Мы все причащались. Присутствие о. С. во время литургии было невероятно реально, в особенности во время «Херувимской». Во время отпевания и чтения трогательного канона священнического погребения, где изумительно изображен разговор уходящего священника с его духовными чадами, казалось, что этот разговор идет на самом деле. Волнение, стоявшее в церкви, не было просто эмоциональным выражением скорби от потери любимого человека, нет, это была целая жизнь отношений между уходившим — так как в тот момент он еще не был ушедшим, да, может быть, никогда не будет — с его духовными чадами, с его друзьями, целая жизнь судеб, ему поверенных или разделенных в его священнической и дружеской любви.
После отпевания, как полагается по уставу, гроб его обнесли вокруг храма, прежде чем нести к воротам и везти на кладбище. В этом крестном ходе, так напоминавшем крестный ход с плащаницей в Страстную пятницу, было что-то потрясающее.
Лондон, 1945-46 гг.
ПРИЛОЖЕНИЕ
Через 32 года после их написания эти «отрывки» — ни в какой мере не претендующие на «воспоминания» о его большой жизни — случайно попали в мои руки — грустно стало: нигде не упомянут «Пшеров». Для тех, кто в нем участвовал, — это слово много говорит — это чудо благодати, посетившей нас на первой «конференции» Русского Христианского Студенческого Движения, на которой участвовал и служил литургию о. С.
Но написать об этом через 54 года (это было в 1923 г.) абсолютно неспособна!
Стыдно стало, вспомнив слова о. Василия Зеньковского (еще тогда «Василия Васильевича»), сказавшего после всего: «Если кто-нибудь об этом не напишет, значит не в коня корм».
Написал ли кто-нибудь?
… Помню только, как мы после всего — реального посещения нас Св. Духом, — вернувшись в Прагу, свалились в сон, в каком-то бессилии перенести пережитое, сравнивая себя с апостолами, попадавшими оглушенными видением Преображения …
… И вот, как бы в ответ на мои сожаления, мне случайно попалась в руки из старого архива матери Бландины (Аси Оболенской) ее запись о Пшерове, которую нахожу нужным здесь привести:
«Прага. 9.Х.1923 г. Комната Ю. и К. Спали мы среди дня. Сидим теперь под лампой, пишем. Спала я — как будто телом прислонилась, телом прилегла, чтобы, да, как-то дать душе простор. И она опять что-то новое поняла. Спала я, и не снилось ничего, но где-то и как-то опять прикоснулась душа к тому, что стоит за нарастающими днями. Я проснулась и поняла, что печать на нас наложена, огненная, жгучая, сладостная, потому что в эти дни было то, что должно было быть именно в эти дни, именно в этом замке, который стоял и может быть построен был для того, чтобы старым и пустым принять в себя сноп небесных лучей. Именно в этом замке, именно в этой точке карты земной было то, что еще никогда не было в жизни нашей, не только нашей, может быть и веков. Да, никогда не было. И к этому мы усталые, мы немощные, мы больные невыразимостью, окаменевшим нечувствием, мы нищие и затерянные через года и года всегда будем припадать, как к живому источнику. Сейчас мы к этому близки днями, и не знаю, какие слова говорить? Люди другие скажут слова настоящие, скажут слова полные, живые слова. Это будет молитва — так родиться должна она. То была молитва нескольких дней, не сказанная, не выраженная. И верно придут слова живые, чтобы в них осталось навеки, на дальше, чем жизнь. Те с неба про литые лучи, тот навстречу свет, тот пламень человеческого духа».
Дополнение к «Явлению Света Невечернего»
Интересно, что в течение всей своей жизни о. С. думал и говорил об этом «преображении» — как он называл, в разные периоды ее по-разному, в соответствии со степенью своего духовного возраста.
Сначала это было еще в Москве, еще до священства. Он рассказывал мне об этом, называя каким-то «мальчишеским самолюбованием», и видел в этом большую духовную незрелость: он говорил своим друзьям в кружке тогдашней, как он называл, «московской Флоренции», что он «не умрет, а преобразится».
В 21-м году, в Ялте, он в таких словах упоминает об этом в своем «дневнике духовном»:
«6 августа 1921 г., Преображение Господне. Сегодня я по воле Божией отлучен от служения (опять вследствие нарывов на ногах). Первый раз в свое священство со мною это случилось и притом в такой праздник, в мой праздник, ибо в безумии своем чаю раньше смерти видеть Царствие Божие, пришедшее в силе, раньше смерти пережить… преображение!.. Разумеется, устрашающий пример дивной А. Н. Шмидт, которая была уверена в своем преображении, и — просто умерла, но относительно ее все так таинственно».
Об этой записи, сделанной во время его священства в Ялтинском соборе, о. С. впоследствии совершенно забыл, она была сложена вместе с другими листочками его «дневника духовного», и не помню даже — читала ли я ее при его жизни. И он мне о ней никогда не упоминал. Тогда о московской своей «болтовне» о своем преображении, как он это называл, он часто рассказывал, повторяю, относясь к этому в смирении своем и духовном опыте с некоторой покаянной иронией.
И вот еще запись в Ялте:
22 сентября 1921 г.
«Останешься один и познаешь себя, увы! — в своей малости! Думаю о своем «творчестве», но бессильно. Вчера мелькнула малодушная мысль: «не есть ли вера в свое особое избранничество, «встречу» и «событие», не есть ли это… самомнение, которое разлетится в суровые дни испытания? Но нет, греховная искусительная мысль, да разве это самомнение? Разве Бог не глиняный сосуд избирает для своих целей? И затем — моя непреклонная вера, что совершится чудо, но оно будет и концом моей жизни, связана со смертью («Смертью прославишь Бога», — как писал в том письме о. Павел Флоренский). — Разве она мирится с неудачничеством, никчемностью и пустоцветством моей жизни и моим бессилием теперь? Ведь не по заслугам, но по благодати избирает Бог себе служителей и избрал меня, слабого и недостойного, — быть служителем Божественной Софии и Ее откровения».
Об этой записи о. С. тоже впоследствии совершенно забыл и только часто рассказывал «сон о. Павла», который ему и писал в «том» письме, где говорит «смертью прославишь Бога», — так о. Павел истолковывал этот сон. Вот он:
Все сидят за столом и слушают, как о. С. говорит какую-то речь. О. Павел слушает и все думает: «не то, не то!» Вдруг подымается молодой человек весь в черном (Ивашечка — покойный сын о. С.? или — смерть?) и говорит за о. С. — и о. П. думает: «вот это — «то»!
Последние годы своей жизни, как, впрочем, и всю жизнь, о. С. часто изнемогал от творческого бессилия, от «суконности» языка своего, как он говорил; даже иногда говорил, что не может высказаться, что все как будто «не то».
И вот точные слова беседы, имевшие место на Преображение 43-го года со мной, написанные его собственной рукой ввиду моей глухоты (последнее Преображение, проведенное им на земле):
«…Свет Фаворский: паламитские споры, есть ли свет, видимый отшельниками, свет Серафимовский, —свет Фаворский, или же это субъективно-психологическое состояние, даже прелесть? Церковь ответила в первом смысле. Разумеется, это не значит, что всякое переживание света есть подлинное, а не прелестное, последнее возможно, и не нужно дерзость смешивать с дерзновением. Однако христиане зовутся к дерзновению. Церковь учит молиться: «да воссияет и нам, грешным…» И если не сияет, то по нашей лености и греховности или по промышлению Божию, но все-таки «да воссияет»…
Видение праздника: распятый Христос в свете Преображения. Сейчас, когда распинается мир и сораспинается Христос, это видение и чувство крестной славы и прославления Распятого и распятия нам дано и открыто больше, чем прежде. И оно дает если не видение, то духовное чувство Фаворского света.
Сие и буди, буди!»
Примечания:
- К Вл. М., мне удалось уговорить о. С. обратиться с осени 43-го года, чтоб следить за его давлением. В. М, трогательно взял на себя заботу и последнее время, когда о. С. трудно было ездить к нему самому, приезжал каждый месяц, чтобы проверить состояние склероза о. С. и прописать ему нужные лекарства ↩