Из воспоминаний о жизни Маросейской общины после закрытия храма Святого Николая в Кленниках (1932–1943)
Владимир Быков1
Оригинал статьи опубликован в журнале «Ныне и присно», №1, 2004, c. 12—18. Редакция сайта благодарит Валентина Филояна за предоставленные материалы.
Много десятилетий прошло со времени вспоминаемых событий, хорошо и четко помню происходившее, но точно «привязать» эти события к годам и месяцам не всегда могу, — поэтому возможны неточности в приводимых датах.
Когда писал воспоминания — прошлое говорило со мною, повествуя о событиях, многими давно забытых, и, казалось, уже никому не интересных. Но я решил возродить хотя бы часть ушедшего, хотя бы для прихожан Храма Николы в Кленниках, которым полезно побольше знать о Маросейской общине, созданной Святым праведным старцем Московским Алексием и священномучеником Сергием Мечёвым2. Рассказать о труднейшем времени жизни общины в тридцатые годы минувшего столетия, о иереях, служивших в домашних церквах и каждое мгновение ждавших за это их служение — арестов, лагерей, расстрелов. Вспомнить о тяжелейших преследованиях, массовых расстрелах духовенства и православных мирян на полигонах «Бутово» под Москвой и «Лисий овраг» под Чимкентом, в болотах под Ярославлем, где был расстрелян и священномученик Сергей Мечёв, и еще в сотнях других мест, находимых ОГПУ–НКВД для массового уничтожения людей.
Особого размаха эти преступления достигли в период 1932–1943 годов. И потому в своих воспоминаниях я уделяю этому периоду особое внимание. Именно тогда, по благословению батюшки Сергия Мечёва, его духовные дети создали домашние церкви, где тайно служились литургии иереями и тайно посвященными священниками, скрывающимися от арестов и неминуемых лагерей, а то и расстрелов.
Тайные рукоположения членов общины
В 1932 году, в праздник Благовещения, 25 марта по старому стилю / 7 апреля по новому, в храме Николо-Кленниках на Маросейке совершилась последняя Литургия, храм закрыли, внутреннее убранство подверглось полному уничтожению, наиболее чтимые иконы удалось, правда, тайно вынести, и они хранились у верных людей. Однако, созданная Святым старцем Алексием община, в дальнейшем руководимая его сыном отцом Сергием Мечёвым, вплоть до 1943 года продолжала тайно жить. Отец Сергий, находясь в тюрьмах, лагерях и ссылках, руководил общиной через приезжающих к нему братьев и сестер, а также присылая нам проникновенно духовные письма (таковых всего было семь), — писем, обращенных ко всем членам тайно живущей общины. И отцу Сергию привозили приезжающие к нему общинники пачки писем от сестер и братьев. На все эти письма, несмотря на трудности заключения и ссылки, батюшка старался отвечать.
Некоторым из нас о. Сергий рассказывал, что еще в 1923–1924 годах Святейший Патриарх Тихон, с рядом верных ему московских иереев, в одной из бесед советовал выбрать из братьев и прихожан храмов достойных людей для посвящения их в тайные иереи, ибо шли беспрерывные аресты священников и назревала опасность, что верующие останутся без церковной службы — литургии, исповеди, причащения.
В нашей маросейской общине было избрано девять братьев, троих из которых успел до своего ареста посвятить владыко Афанасий (Сахаров). Позже, к сожалению, был найден другой владыко, имя которого здесь не считаю нужным называть3, который посвятил еще четырех братьев общины: Романа Оделькопа, Константина Апушкина, бывшего мужем моей сестры Елены Апушкиной-Быковой, Валерия Поведского и Бориса Васильева. Но позже, на допросах в НКВД, этот владыка назвал всех, им посвященных. Тех привезли на Лубянку, долго допрашивали и били, после чего двое из них признались в своем посвящении во иереи. Двое же других держались до последнего и были отпущены. Самое же странное, что тот владыко потом приходил на дом к этим отпущенным на свободу людям и требовал, чтобы те сами явились к следователю и признались в своем посвящении. За точность событий ручаюсь, так как это неоднократно подтверждали своими рассказами и моя сестра Елена, и муж ее о. Константин. К ним, например, тот епископ приходил дважды.
Я и еще один брат Маросейской общины тоже должны были принять посвящение, но по произволению Господа мы не попали к тому епископу на посвящение и тем спаслись от репрессий НКВД. О посвящении во иереи знали только Мария Николаевна Соколова, будущая матушка Иулиания, известнейшая ныне художник-иконописец, Елизавета Замятина, моя будущая вторая жена Замятина-Быкова, и еще двое верных сестер нашей общины. Даже мы, подготовленные к посвящению, не знали друг о друге; и наши тайно посвященные иереи никогда не совершали тайных домашних служб в Маросейской общине. Исключение составляли только Федор Семененко и муж сестры о. Константин Апушкин, совершавшие такие службы, но только у нас на квартире.
Создание групп — малых общин
В 1931-м или уже в 1932-м году отцу Сергию, видевшему ужесточение гонений на Церковь, стало очевидно, что церкви вскоре будут властями закрыты и чадам общины негде будет получить молитвенное общение. Тогда и было решено создать несколько групп по 10–12 братьев и сестер, поставив во главе каждой наиболее опытного в духовном отношении человека. Таких групп было создано довольно много, нам не полагалось знать о других группах, но, не по нашей воле, о четырех группах мы все-таки знали. А «виной» была наша отдельная двухкомнатная квартира: руководители других групп иногда просили разрешения собираться у нас по соображениям безопасности, ибо большинство людей жили тогда в коммунальных квартирах.
Нашей группой руководила моя первая жена Елена Лебедева-Быкова, и входило в нее двенадцать человек. Другой группой руководила Мария Николаевна Соколова, третьей — Елизавета Замятина (о двух последних я уже упоминал чуть выше), четвертой — Татиана Ивановна Куприянова4. Знаю, что была еще группа у Глушковых, но ее состава я не помню.
Сборы нашей группы не представляли сложностей, поскольку у Елены была двухкомнатная квартира с большой передней и кухней в Малом Козихинском переулке. Квартира располагалась в мезонине третьего этажа, имела отдельный вход прямо с улицы, и к тому же с трех сторон была окружена чердаком, что почти гарантировало от подслушивания.
Елена установила порядок: собирались в субботу восемь–девять человек (все двенадцать человек по разным причинам приходить не могли). Тщательно завешивали окна, зажигали лампадки и начинали вычитывать вечерню, утреню, часы, акафист Пресвятой Богородице, Святителю Николаю или другому святому. По окончании службы устраивали трапезу, а после нее обязательно читали рассказ или повесть из журналов «Паломник», «Странник», «Подвижники XIX века». Или кто-нибудь рассказывал о прочитанных книгах, вспоминали о чем-то хорошем из прошлого, читали Жития святых.
Литургия: участники «великой церковной службы»
По воскресеньям служились литургии. Служились священниками, либо скрывавшимися тогда от ареста, либо тайно приезжавшими в Москву из ссылки на один–два дня, в том числе и из-за очерченной ОГПУ для неблагонадежных зоны: за сто первым километром от Москвы.
По наказу о. Сергия Мечёва в общине разводящей — или «диспетчером», как мы называли, — была Серафима Соловьева, в обязанности которой и входило найти священника, желавшего отслужить литургию в Москве на дому.
Мы догадывались, что большинство иереев знали ранее святого старца Алексея и когда-то встречались с о. Сергием Мечёвым и, возможно, находились с ним в молитвенном общении. Нам, участникам, вменялось в обязанность никогда не спрашивать ни имени священника, ни где он раньше служил, ни откуда приехал, — действовала «формула»: меньше будешь знать, меньше расскажешь при допросе и избиении в ОГПУ.
К иереям обращались только словом «батюшка», и таких «безымянных» батюшек, служивших литургию в нашей домашней церкви, было с 1932 по 1943 год не меньше тридцати человек. Некоторые, отслужив одну службу, больше к нам не приезжали, другие, послужив два–три раза, тоже исчезали. Общение с приезжающими батюшками в большой степени зависело от их внутренней духовности, от человеческого фактора и всегда, конечно, от нас самих — нас, приходивших к исповеди. Исповедь и принятие Святых и Животворящих Таин Господних давали умиротворенность и духовное спокойствие. Некоторые иереи были крайне сухи и официальны; другие держались как бы отрешенными от нас, — тех, кто стоял с ними рядом в комнате. Но несколько священников поражали необыкновенной благостью, духовностью и делали нас участниками Великой Церковной службы — литургии, изымая нас из окружавшего мира тревог, страхов и страданий тех тридцатых годов и погружая в огромный духовный мир радости, надежды и утешения, — это ведь было так необходимо в те страшные годы.
На литургию, кроме нас с Еленой, могли мы позвать только двоих; остальных приглашала Серафима — это в основном были братья и сестры Маросейской общины, а порой неизвестные нам люди, но хорошо знаемые Симой. От нас присутствовали Зоя Прянишникова, Павел Оленин и, конечно, Елизавета Замятина.
Долгие годы собирали мы с Еленой круг богослужебных книг. Имелись два тома Октоиха, служебные Минеи, требник, служебник, довольно большое Евангелие — книги все были совершенно новые, в кожаных переплетах. Сейчас часть этих книг находится у митрополита Владимира — экзарха Украины.
Все церковные предметы: звездица, копие, лжица, дискос, дарохранительница — были изготовлены мною с ювелирной точностью. Ряса, искусно сшитая из сурового полотна, после окончания службы складывалась и превращалась в простыню, епитрахиль, нарукавники, коврик, воздух сшили и вышили маросейские сестры и моя Елена. Антиминс приносила Серафима, в дальнейшем его зашили в наволочку и он находился у нас.
По неизреченной милости своей Господь и Пресвятая Богородица хранили домашнюю церковь, созданную по благословению священномученика Сергия Мечёва, через которую прошла не одна сотня людей, принявших исповедь и Святые Тайны и унесших в душах своих спокойствие и утешение, духовную радость. С тех пор прошло почти семьдесят лет, и я понимаю, что Господь хранил нашу церковь, Елену и меня лишь для того, чтобы дать другим людям не потерять в жестокие годы гонений общение с Церковью Христовой и дать им силы жить.
Серафима звонила мне на работу (дома телефона не было) и в пустом, казалось, воздушном разговоре, звала меня на «свидание». В восемь часов утра в воскресенье, на заранее оговоренном месте Серафима и пришедший с ней иерей ждали меня. Я внимательно оглядывал все вокруг: не следит ли кто за ними. Заметив меня, Серафима уходила и окольными путями шла к нам, а я подходил к батюшке, и мы медленно шли в нашу квартиру, где уже собирались все приглашенные. Батюшка раздевался, мыл руки и через проходную комнату отца моей жены Александра Тимофеевича входил в нашу комнату, здоровался, благословлял нас. На отдельном столике лежали все необходимые для совершения литургии предметы. Священник облачался, читал молитвы и начинал исповедовать, потом приступал к совершению литургии. Среди молящихся всегда находились певчие, и изолированность нашей квартиры позволяла даже петь вполголоса. После подхода ко кресту и окончания литургии Еленой устраивалась небольшая трапеза. Расходились по одному–двое, потом уходила Серафима, а через несколько минут выходили я и священник. Сима ждала нас в условном месте.
Иногда незнакомый батюшка просил разрешения несколько дней переночевать у нас, и мы никогда не отказывали, но в семье создавалась в этом случае несколько напряженная ситуация.
Дело в том, что отцу моей жены Елены, Александру Тимофеевичу Лебедеву, в одной квартире с которым мы жили, было 75 лет, и был он человеком верующим, но живущим верой интеллигенции конца ХIХ–начала ХХ веков. Испытал он в своей жизни много трудного, дважды приговаривался к расстрелу. Первый раз в 1918 г., когда эсеры убили в Петрограде Урицкого и Володарского и большевики объявили «красный террор». Тогда Александр Тимофеевич просидел шесть месяцев в Петропавловской крепости, каждый день ожидая вызова на смертную казнь. Расстреливали ежедневно по 100–150 человек из «бывших». Второй раз арестовали Александра Тимофеевича в начале тридцатых годов за «незаконное фотографирование» разрушенных церквей, усадеб, исторических памятников, «взрыва Храма Христа Спасителя», памятников русской культуры. И в этот раз приговорили его к расстрелу, но, по Милости Божией и молитвам мученика Сергия Мечёва и всех братьев и сестер общины, случилось чудо и приговор заменили на «условную высылку из Москвы».
Так вот, отец Елены, после двух приговоров, боялся третьего ареста, ибо расстрел в этом случае ему был обеспечен. Кроме того, он не понимал, почему я, его зять, должен спать на полу, а посторонний человек — на моей кровати, да еще в одной комнате с Еленой. И он возражал против ночевок в его квартире. Елене приходилось уговаривать отца и просить ничего не говорить остающемуся гостю.
Значение совершения литургийной службы в домах, благословленных отцом Сергием Мечёвым, имело огромное значение для нас, верующих. Ибо не терялось наше общение с Церковью, мы принимали исповеди и Святые Дары, вступали в общение с другими общинниками, получали напутствования и советы иереев.
Стоит задуматься: каждому священнику за служение на дому в лучшем случае грозило десятилетнее заключение в лагерях, а может быть, и расстрел. А они шли и служили по зову собственного сердца — любви к Господу Богу и Церкви Христовой и к нам грешным. У приходящих к нам иереев были жены и дети. Тайно посвященные иереи бывали и кандидатами наук, и даже профессорами. Часто занимали они в обществе видное положение (об этом узнал я только в шестидесятых годах). То есть могли они спокойно жить без риска для себя и семьи, — но они приходили и служили, помогая нам не оставаться без Церкви. Мне сейчас встречаются верующие люди, которые, говоря о домашних тайных церквах, произносят с долей презрения: «катакомбная церковь». Совершенно при этом не зная обстановки, сложившейся в 1932–1943 гг. Многие тогда боялись ходить в открытые церкви.
Ярким примером служит то, что дважды произошло с Елизаветой Замятиной–Быковой, ставшей моей женой в 1945 году. В 1935 году на работе ее вызвали к начальству и предложили уволиться, аргументировав это тем, что «на нашем предприятии служащие, посещающие церковь, работать не могут». И точно называли все дни, когда она бывала в храме у Чудотворной иконы Божией Матери.
Во второй раз, уже в 1955 году, Елизавета с нашим сыном были в церкви Иерусалимского подворья (мы тогда жили на Арбате), и к ним подошли мужчины и женщина, назвавшиеся представителями РОНО. «Зачем водите мальчика в церковь, — насели они на Елизавету. — Родители должны воспитывать строителей коммунизма, а не мракобесов». Спрашивали, в какой школе сын учится. Елизавета с трудом отвязалась от них. В тридцатые годы подобных примеров было много.
Господь берег нашу домашнюю церковь целых одиннадцать лет, ибо благословил на служение в ней сам священномученик Сергий Мечёв. Нам было известно, что домашние службы литургии проводились еще у Глушковых, у Татианы Давидовой, Татианы Модестовой.
За одиннадцать лет служения в домашней церкви у нас в Малом Козихинском переулке было отслужено в воскресные дни много более 200 литургий. Это только те, на которых я присутствовал. Но батюшки, остающиеся на несколько дней у нас, служили литургии и в будни. Я в это время бывал на работе, но присутствовали Елена и приглашенные на эти службы.
Первая домашняя литургия, на которой мне довелось присутствовать, совершалась в комнате Анны Отт (в девичестве Нюры Тарасовой). Сама Анна была тогда в Орле, а в комнате ее проживала София Шведова. В восемь часов утра в комнате собралось около 25 человек братьев и сестер. Квартира была коммунальной, около двери комнаты, где проходила служба, висел телефон, по которому беспрерывно кто-то звонил, спорил, ругался с собеседником, назначал свидание. Священник произносил слова службы почти шепотом, мы ничего не слышали, крики по телефону и беготня в коридоре детей всё заглушали. Мы уходили со службы подавленные, не восприняв литургию душой. Выпустить двадцать пять человек незамеченными из квартиры оказалось делом сложным. Соня выглядывала беспрерывно в коридор, ловя тот редкий момент, когда в коридоре не будет жильцов. Создавалась тревожная атмосфера, и, по дороге домой, всем нам казалось – за нами следят.
Вторую подобную литургию служили у Ани Лефортовской; хозяйка стояла у входной двери и, вбегая в комнату, взволнованно говорила: «Идут», подразумевая под этим, конечно, агентов ОГПУ.
Больше таких служб мы не посещали.
Все, что написано мною о служивших у нас священниках, не является их биографией или житием, это просто впечатление от встреч, общений: иногда единственных, иногда длительных. Может, мои воспоминания напоминают моментальную фотографию. Иереев расспрашивать не мог, что, конечно, не относилось к архимандриту (тогда просто иерею) Борису Холчеву, к о. Федору Семененко, к о. Александру Ильину, к Константину Апушкину и другим хорошо мне знакомым людям.
Читая, помните то страшное время, в которое привелось нам жить: ведь уже и нынешние пятидесятилетние люди не застали, к счастью, те времена, те аресты, лагеря, расстрелы.
Прошлое необходимо знать, особенно, если оно относится к нашей Церкви.
Батюшка Александр Ильин
Отец Александр (Ильин), к имени которого заглазно ласково добавляли «горбатенький», действительно имел небольшой горб и невысокий рост. Лицо доброе, приветливое; при разговоре и исповеди он сразу привлекал к себе человека. Те, кто знал о. Алексея Мечева, говорили, что служение о. Александра как бы повторяет служение старца Алексия Мечёва. Исповедуя, стоял склонившись над крестом и Евангелием, внимательно вслушиваясь в слова исповеди, и, если видел, что исповедующийся не может найти нужных слов, дабы понятнее объяснить свой грех, — приподнимал голову и сам досказывал те невысказанные слова исповедующегося. А иногда замолкал вдруг и молился, возлагал руку на голову исповедующегося человека и, проникая в самую душу, начинал прозорливо открывать беспокоящее и волнующее тебя, снимая страхи и опасения. И ты отходил от о. Александра умиротворенный и радостный, с благоговением подходя к Причастной Чаше.
При исповеди у о. Александра, и даже при простом общении, всегда возникало чувство, что ты для него самый близкий и родной человек; действительно, он любил всех любовью всепрощающей.
Мы, пришедшие на литургию, понимали, что Господом дан ему дар прозорливости. Приезжал в Москву батюшка часто, жил у нас по несколько дней (вероятно, так же жил он и у других людей, где совершались домашние литургии). Когда бывал в Москве и останавливался у нас, на улицу не выходил: слишком был заметен для слежки агентами ОГПУ–НКВД, а поэтому «прихожане» нашей домашней церкви часто приходили днем в будни, и о. Александр тогда совершал специально для них литургию.
Ранее я упоминал уже, что отец жены, Александр Тимофеевич, возражал, когда в нашей комнате ночевал «посторонний человек». Но с о. Александром (Ильиным), о. Федором Семененко, о. Борисом Холчевым и еще с двумя-тремя иереями он до поздней ночи вел разговоры и ничего не имел против того, чтобы они жили у нас.
Разговоры у них с о. Александром велись в основном на исторические темы. Батюшка у нас бывал часто и жил подолгу, но о жизни его мы ничего не знали, даже фамилию Ильин узнали через много лет после его кончины. Приходящие заглазно ласково произносили: о. Александр «горбатенький». Раньше он служил в Подкопаевском храме.
Каждая совершаемая о. Александром литургия была наполнена Божественным Светом и неизмеримой любовью. Облачась в льняную суровую ризу с вышитым крестиком на спине, цвет которого менялся в зависимости от службы, маленький, сгорбленный о. Александр на наших глазах преображался, становился выше, исчезала сгорбленность. Разложив в необходимом порядке богослужебные предметы, начинал он литургию. Престолом служил небольшой мраморный столик, на котором лежал антиминс, покрытый белоснежной салфеткой; рядом стоял жертвенник — деревянный столик, также покрытый салфеткой. Начиналась литургия, и о. Александр словно вырастал; негромким, но четким голосом произносил он молитвы и ектеньи, возгласы; певчие два-три человека из числа пришедших слаженно вполголоса пели. Начиналась исповедь, и мы уходили на кухню или в переднюю. Иногда исповедь длилась долго. Закончив исповедовать, батюшка продолжал служить литургию.
Во время пения «Иже херувимы» порой случалось нечто необыкновенное, чего я, к сожалению, сам не сподобился видеть, ибо лицезреть чудо каждому дается в зависимости от его духовного совершенства. Но по рассказам Зои Прянишниковой, Елены Волнухиной, Елизаветы Замятиной, моей жены Елены, Павла Оленина, — они несколько раз видели, как о. Александр поднимался над полом во время совершения Великого Таинства и до окончания Его парил в воздухе. Много раз я видел, как на лицах стоящих во время литургии появлялись слезы. После завершения службы с престола все убиралось, батюшка разоблачался, и мы садились за скромную трапезу, во время которой сам о. Александр говорил мало, но отвечал на множество вопросов, задаваемых сидящими за столом «прихожанами». По завершении трапезы люди начинали по одному расходиться; один-два человека задерживались для беседы с батюшкой. Мы с Еленой тогда уходили в переднюю.
Помню, только однажды, во время трапезы, о. Александр сказал слова о Святом Духе – Утешителе, посланном нам Господом. Беседу он начал неожиданно, словами молитвы «Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, Иже везде сый…» Время было тревожное, полное опасностей. У многих родственники и знакомые находились в лагерях, где часто исчезали навсегда. Если в приговоре «тройки НКВД» была фраза «без права переписки», это означало расстрел, может быть, следовавший сразу за вынесением приговора, а может, и через год, два, когда заключенный, полностью «изношенный» на непосильных работах, будет уничтожен при очередной «чистке» лагеря, приуроченной к «Великим праздникам Октября» или праздникам Православной Церкви. Создавалось впечатление, что человеческие жизни кем-то приносились в жертву.
Беседа c о. Александром давала еще и еще раз осознать: мы не одни, с нами Господь, с нами Утешитель Дух Святой. Он никогда не оставит нас, Он всегда с нами. Благодать Святаго Духа разлита повсюду, и если мы неукоснительно будем выполнять заповеди Господни: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душою твоею и всем разумением твоим» и «возлюби ближнего, как самого себя», то Дух Святой поможет страждущему человеку.
Конечно, все мы помнили эти Евангельские слова, слышали, и не один раз, проповеди о. Сергия Мечёва, в которых раскрывался великий смысл сказанных Господом слов, но тогда, во времена жестоких гонений, когда перед каждым из нас стояла реальная перспектива ареста, заключения в лагерь, а возможно и расстрела, — в словах о. Александра звучала для нас глубокая надежда, вера. Слова эти помогали преодолеть страхи.
Отец Александр был для нас великим молитвенником и утешителем в горестях и напастях. Каждого из приходивших к нему людей встречал он с любовью. Сколько приходилось видеть братьев и сестер общины, да и не только общины, приходивших к нам в полном отчаянии, готовых биться головой о стену, с лицами, залитыми слезами, — и уходивших после исповеди и беседы с батюшкой спокойными, умиротворенными, полными надежды на лучшее и понимавшими, что все горести, беды и опасения взяты о. Александром на себя. Все мы прибегали к помощи батюшки, просили молиться за нас грешных.
На литургии подавали поминальные записки: «о здравии» наших близких и «о упокоении». Господи! Как же батюшка читал имена! Каждое имя произносилось столь благостно, что невольно понималось: он видит этих людей — болящих, страдающих в узах, в житейских невзгодах и бедах. Каждое имя усопшего произносилось так, словно о. Александр знал и любил ушедшего из жизни человека, да и сейчас видит его и ведет с ним разговор. Временами опускался он на колени, по лицу его текли слезы. Мы, стоящие, молились и верили: батюшка, уйдя в молитву к Господу, действительно своим духовным взором видит живых и мертвых, поминаемых на литургии.
Не знаю, но предполагаю, что о. Александру не доводилось встречаться со святым праведным старцем Алексием. Но священномученика Сергия Мечёва он знал хорошо, любил и духовно чтил его, говоря: «Отец Алексий и отец Сергий прославят веру Христову. И их имена никогда не предадутся забвению». Так и произошло. Основатель Маросейской общины старец московский Алексий и священномученик Сергий по произволению Господа причислены к лику святых в 2000 г.
Во время трапезы о. Александр расспрашивал пожилых людей об о. Алексие и об о. Сергии; особенно же о старце Алексее.
Последнюю литургию в храме святителя Николая в Кленниках — в праздник Благовещения в 1932 году — отслужил именно о. Александр, что является по-своему знаменательным для нас, членов Маросейской общины.
В 1941 году о. Александр жил в городе Боровске Калужской области5, оккупированном немецкими войсками, и умер там от голода, холода и от воспаления легких. Мы узнали об этом только в 1945 году.
Сколько таких праведников и молитвенников, оставшихся неизвестными, погибло на земле нашей Родины. И имена их, и подвиги духовные, может, забудутся людьми, но Господь примет их в обители свои. Думается, Русская Православная Церковь не забудет иерея Александра (Ильина), несшего его исповедничество и полностью растворившегося в горе человеческом.
Примечания:
- Владимир Владимирович Быков (1910 — 2004) — духовный сын свщмч. Сергия Мечёва и член Мечёвской общины. Брат Елены Владимировны Апушкиной (урожденной Быковой), супруги тайного священника Константина Апушкина, оставившей воспоминания об о. Сергии и помогавшей свт. Афанасию (Сахарову) после его освобождения из заключения в 50-е гг. ↩
- Об отношении С.И. Фуделя к Маросейской общине см. статью: «Чтобы они были едино, как и Мы»: встреча с Церковью верных. ↩
- Этим епископом был вл. Мануил (Лемешевский), см. подробнее: Грушина А.Ф. «Сын мой будет выше меня» // «Друг друга тяготы носите…»: жизнь и пастырский подвиг священномученика Сергия Мечёва. Книга 1. М.: ПСТГУ, 2012. C. 61—64. — прим. ред. ↩
- Татиана Ивановна Куприянова (1900 – 1954), духовная дочь о. Сергия Мечёва, супруга свящ. Бориса Васильева. Занималась в общине работой с детьми, в годы гонений на веру на своей квартире тайно продолжала обучать детей основам русской культуры, основам христианства. ↩
- Родственники Ильина А.М. располагают иными сведениями о кончине о. Александра — см. статью в этом номере «Два брата Ильина». ↩