В.А. Ячменик. Религиозность студента предреволюционной эпохи по дневнику Н. С. Педашенко

Вячеслав Александрович Ячменик, науч. сотрудник Лаборатории исследований церковных институций ПСТГУ, канд. теологии

Источник: Вестник ПСТГУ. Серия II: История. История Русской Православной Церкви. 2025. Вып. 124.

Редакция сайта fudel.ru выражает глубокую признательность автору за разрешение на публикацию статьи.

Аннотация: В статье впервые вводится в научный оборот ранее неизвестный дневник за 1912–1920 гг. Н.С. Педашенко (1894–1980), выпускника историко-филологического факультета Императорского Московского университета (1917 г.) и будущего священника (с 1949 г.). На основании дневника анализируется религиозность автора в контексте феномена религиозного обращения, который становится характерен для представителей русской интеллигенции на рубеже XIX и XX вв. В статье реконструируется круг чтения богословской литературы автора дневника и круг его взаимодействия с духовенством и различными церковными деятелями начала XX в. В университетском пространстве Педашенко активно контактирует с профессорами богословских дисциплин — И.В. Поповым, С.И. Смирновым и А.И. Алмазовым. В кружках православной Москвы Педашенко знакомится с М.А. Новоселовым, на встречах у которого он сближается с представителями студенческого отдела Новоселовского кружка, своими сверстниками и тоже будущими священниками (В.Ф. Надеждиным, С.А. Сидоровым и др.). Этот личный контекст взаимоотношений образовывался у Педашенко благодаря его стремлению перейти после университета в духовную академию. Хотя это намерение реализовалось только в послевоенные 1940-е гг., мы показываем, как в дневнике Педашенко уже в ранние годы им осмысляется его призвание к священству. К этому служению, помимо личной церковности, располагало и осознание враждебности и греховности секулярного мира, преображению которого хотел посвятить свою жизнь будущий богослов и священник.

Ключевые слова: эго-документы, студенческий дневник, Московский университет, духовная академия, богословие, история Церкви, религиозное обращение

В истории русской религиозной мысли есть несколько сюжетов, когда в биографии интеллектуала на рубеже веков соприкасаются университет и духовная академия. В российских университетах существовали богословские кафедры и там преподавали преимущественно выпускники или представители духовно-академической корпорации1. Отказ от сословного принципа в подборе контингента для духовных школ открыл двери и в обратную сторону. Характерным стало то, что авторитетнейший русский философ В.С. Соловьев в 1873–1874 гг. становится вольнослушателем в Московской духовной академии (далее — МДА)2. По его стопам после окончания университета в 1904 г. в ту же духовную академию, но уже как полноправный студент, поступает П.А. Флоренский3. Такого рода случаи обычно вписываются в процесс, который называют «возвращением интеллигенции в Церковь»4. Этот феномен «группового [религиозного] обращения интеллектуалов, сопровождавших свои переживания рациональной рефлексией»5, отражался и на осознании своего призвания к священству. Достаточно вспомнить крупные и известные имена прот. Сергея Булгакова, прот. Валентина Свенцицкого, свящ. Александра Ельчанинова (поступавшего вместе с Флоренским в академию, но не окончившего обучения) и многих других. Среди фигур, хотя и не такого масштаба (поскольку они относились уже к следующему поколению русских интеллектуалов, не успевших заявить о себе в дореволюционный период), но прошедших ровно тот же путь, следует назвать прот. Николая Педашенко (1894–1980) — выпускника историко-филологического факультета Московского университета (1917), принявшего священный сан в уже в послевоенные 1940-е гг.6

В ходе сбора устных воспоминаний о Педашенко был найден его студенческий дневник7. Эти «Материалы» (как их называет автор) хронологически охватывают 1912–1920 гг.8 Ко всем материалам есть разного рода примечания и пометки, сделанные уже после написания основного текста, а самые последние пометки относятся к 1970-му году. Основными темами, которые затрагиваются в дневнике в дореволюционные годы, являются религиозность автора, его юношеская влюбленность и образование, которое он получает в университете, через чтение и общение с профессорами. Характерно, что за период ведения дневника не указывается почти никаких исторических событий: автору важна лишь работа над своими личными переживаниями. В этом смысле этот источник может иллюстрировать конструирование религиозного субъекта, для которого его вера становится «фактором формирования личности»9. Поэтому дневник показался нам важным не только для анализа студенческого быта, университетской жизни, биографии и взглядов автора дневника. Важен он в большей степени для реконструкции самоописания верующего студента, что позволяет не только дополнить историю русской религиозной культуры начала XX в., но и увидеть перспективы для исследований Педашенко (как священника) и его окружения в СССР.

Педашенко как верующий студент

В своем дневнике Николай Педашенко предстает как студент историко-филологического факультета, который планировал стать специалистом в языкознании в одном из самых популярных и активно развивающихся направлений гуманитаристики. В 1912 он окончил 2-ю московскую мужскую гимназию и поступил в Московский университет, где проучился до 1917 г. В гимназии Педашенко мечтал, что станет лингвистом, но в университете его захватили новые — богословские — интересы. Это становится поводом сомнений в том, тот ли путь он избирал:

Академия — вот моя мечта и моя idée fixe… Право, это не только слова: Бог знает, как для меня страшно сознание, от которого, однако, я не могу и не хочу отделаться: филология решительно потеряла для меня интерес, больше того — она мне неприятна… Наоборот, все имеющее отношение к Богословию, хоть слабо напоминающее то, что проходят в Академии, меня увлекает, поглощает. И я не знаю, случай это или то, что называется “перст судьбы”, но я во всем замечаю какие-то намеки, как бы наталкивающие меня на перемену: мне все благоприятствует в отношении к богословию: … возьму ли я книгу — казалось бы не имеющую никакого отношения к религии, но в ней мне попадается всегда та страница, где говорится о Боге. У Толстого я нашел — не говоря о его собственных измышлениях, но все же о религии, — перевод “Διδαχη των δώδεκα αποστολων”; у Уайлда мне попались слова о Христе, глубокая мысль Данте: “Tristi fummo ne l’aere dolce che dal sol s’allegra”; у Пушкина — отзыв о Евангелии… (10, л. 156–157).

Интерес к богословию переживается как призвание к занятию им, на которое указывают различные случайные обстоятельства жизни, воспринимаемые как «перст судьбы». После перечисления прочитанных в разных книгах «намеков» на перемену жизненного пути Педашенко приводит важный для своего жизненного определения случай, к которому он будет неоднократно возвращаться в своем дневнике:

Алмазов на первой лекции по истории Церкви сказал между прочим: “Вы готовитесь к деятельности гражданской, а впрочем, может быть, кого-нибудь из вас судьба закинет и на духовное поприще…” два слова, слова, притом, самых естественных в его устах, но, поверьте, я вздрогнул, услышав их: они мне казались обращенными ко мне и намекавшими на меня… (10, л. 157–158).

Колебания между университетом и духовной академией красной линией проходят через записанные в дневнике размышления Педашенко. В университете его удерживает лишь то, что относится так или иначе к богословским предметам, все филологические науки — вызывают отторжение и скуку: «Университет мне скучен, не интересует меня, по крайней мере, Университет как таковой: история Церкви, патристическая философия — это интересно, но… это уже не относится к Университету» (10, л. 168). Вместе с тем он усердно учится, осваивает новые языки, но сталкивается с проблемой целесообразности своего образования: перед высшими целями, о которых говорит богословие, цели научные имеют значительно меньше ценности:

… одно дело говорить о заменительном растяжении, о чередовании гласных, о судьбе дифтонгов на обще-славянской почве — и другое говорить об Искупительной жертве Христа, о силе веры, о судьбе Церкви на земле… Поистине, целая пропасть между первым и вторым… Я не хочу смеяться над тем, чему поклонялся, но, Господи, до чего неважна судьба дифтонгов для того, кто хоть на миг углубится в размышлении о судьбе человечества… И что может сделать хорошего профессор-лингвист? Может ли он сделать своих слушателей лучше, благороднее, полезнее? Может, но с великим трудом и при этом только тогда, когда оставив на миг свое дело заговорит увлекательно, с душой — о чем же?.. да опять таки о том же самом, о чем все время и с полным правом может говорить профессор-богослов… Короче сказать, и лингвист может потрясти слушателей, заставить сильнее забиться их сердца, но это не входит в его задачи, это, так сказать, было бы “сверх программы”… Есть другая область, где вся программа деятельности заключается в словах: Бог, человек, Богочеловек. И здесь можно и нужно говорить о том, о чем только контрабандой намекнуть можно деятелю первой области. И здесь каждое слово, каждое движение содействует тому, чтобы сделать людей лучше и счастливей… Великое дело история, но еще более великое дело — История Церкви. Великое дело литература, но литература христианская κατ’ εξοχην — выше. Великое дело — философия, но выше религия. И пример великих людей, деятелей истории гражданской может подвигать душу на добро, может облагораживать сердце. Но больше — пример деятелей истории церковной. И в светской литературе много можно почерпнуть светлых, хороших идей, много бодрости, силы можно приобрести, знакомясь с ней. Но еще светлей, еще благородней, полезней идеи литературы духовной. Высоки и грандиозны мысли философов, они довольно подвигают нас к познанию непостижимого, но к самому Непостижимому приведет только религия (10, л. 162–165).

Размышления о достоинстве богословия перед другими науками отразились в конечном итоге и на обучении Педашенко: в университетском пространстве он, как можно заметить по его дневнику, больше тянется к профессорам богословия и церковной истории, чем к каким-либо другим:

… я наслаждаюсь лекциями Алмазова, наслаждаюсь им самим. … Его слушает очень мало народа, но это к лучшему: значит, слушающие все интересуются, с немногим легче ознакомиться, и больше можно извлечь из этого пользы. … оказывается, у нас читает И.В. Попов — из Московской Академии, — и читает теперь патристическую философию… Это опять пустяк вообще, но для меня — это счастье! (10, л. 158).

Посещая лекции А.И. Алмазова и И.В. Попова, Педашенко стал замечать, что на фоне профессоров богословских дисциплин профессура по его специальности начинает блекнуть:

… я не люблю свою специальность, а люблю Богословие. Я знаю, что смысл есть в науке только тогда, когда студент и профессор делаются учеником и учителем, когда они беседуют, советуются, когда между ними есть живая связь. Но я могу беседовать только с Алмазовым и Поповым. Другие — Бог с ними (11, л. 5).

С ними после лекций Педашенко обсуждает различные аспекты патристической экзегезы, нюансы церковной истории и современную богословскую литературу, но настоящие ученические взаимоотношения у него возникают именно с Алмазовым, который сыграл ключевое значение в его становлении. Именно к нему он обращается с просьбой дать совет, как ему сочетать свои интересы к богословию и обучение в университете. Алмазов, в свою очередь, как записывает Педашенко, «оказался трогательно мил, обещал всякое содействие, сказал, что еще будет со мной говорить серьезно дома, пока советовал перейти на историческое отделение» (11, л. 16 об.). После этого, благодаря поддержке Алмазова, Педашенко с славянско-русского отделения переводится на отделение историческое. Студент неоднократно посещает профессора на его квартире и тот старается направлять его интересы в более академическое русло:

[Алмазов] все интересовался, каким отделом богословия я думаю специально заняться, но я еще не мог ему ответить. Он дал мне много указаний на литературу о п. Арсении Мацеевиче. Звал к себе всякий раз, как мне что-нибудь понадобится… (11, л. 23).

Педашенко хотел заниматься русской церковной историей и сперва планировал писать свое сочинение с М.М. Богословским10. Он посещал просеминарий Богословского и получил от него похвалу за свой реферат об митр. Арсении (Мацеевиче) и секуляризации, литературой по которому с Педашенко делился Алмазов. Но ровно в это же время Педашенко начинает ходить на лекции С.И. Смирнова:

С наслаждением слушаю лекции С.И. Смирнова по истории русской Церкви, хотя она мне “не нужна” (Вот одна из нелепостей университетских планов: историкам не нужна история русской Церкви!) (11, л. 23).

Впрочем, на труды Смирнова он тоже смотрит сквозь призму советов Алмазова: «Был на семинаре С.И. Смирнова. Хочу и сюда (по Житиям русских святых). Смирнов только что получил “доктора” (по отзывам Богословского и главное Алмазова). Впрочем, Алмазов нашел в его сочинении бездну недостатков общего и частного характера» (11, л. 35). В архивном фонде проф. Смирнова хранится список студентов от 18 апр. 1916 г., которые успешно сдали свои письменные работы в рамках его просеминария по Житиям древнерусских святых11. Педашенко подготовил реферат на тему «Преподобный Иосиф Волоцкий и Даниил Переславский (сравнительная характеристика)» и заслужил очень высокую оценку Смирнова12. В своем дневнике Педашенко этот день, который оказывается для него поворотным, описывает таким образом:

Читал С.И. Смирнову реферат. Он сказал, что прежде всего это работа выдающаяся: много, видно, прочитано, но написано все самостоятельно, по естественному плану, что обрисованы источники и т.д. Недостатки есть, но все (без хвастовства) частного характера. В общем, С.И. остался доволен, тем более — я… Прощаясь, С.И. спросил, не желал ли бы я писать курсовое сочинение ему? Я отвечал, что с удовольствием… “Так вот, подумайте, да и пишите…” (11, л. 40 об.).

После смирновских лекций и просеминария (главное — рекомендаций Алмазова), Педашенко решается писать кандидатское сочинение именно Смирнову: «Был у Алмазова. Говорили о разных предметах. Особенного, помнится, ничего не сказали, кроме того, что окончательно решили, что я буду писать С.И. Смирнову об отношении к расколу при Петре Вел.» (11, л. 42 об.). Однако уже в июле 1916 г., т.е. всего лишь через 3 месяца, Смирнов скоропостижно скончался, и все надежды Педашенко (как и других студентов) на общую работу с ним были утрачены:

Прочел… весьма скорбную новость: скончался Сергей Ив. Смирнов. Еще 18 апреля мы с ним так хорошо прощались, взаимно благодаря друг друга за семинарий; мы (особенно я и [М.Н.] Тихомиров) очень мечтали в будущем году с ним заниматься. Я собирался (и [Д.В.] Ушаков) писать ему кандидатское сочинение. И все. Все это — не сбылось. Подлинно, человек предполагает, а Бог располагает… Через 4 года по смерти своего учителя — Голубинского; через 5 — после смерти другого своего учителя — Ключевского — умер молодой (конечно, для профессора-ученого) талантливый… Кого-то даст Бог на его место в Университете? Когда бы хорошего!… А раба Твоего Сергия упокой, Господи, в селениях праведных во веки… (11, л. 55 об.).

В итоге, кандидатское сочинение Педашенко по теме «Отношение гражданского правительства к расколу старообрядчества в царствовании Петра I» (текст в настоящий момент не обнаружен) было, как лаконично указывается в дневнике, «написано и подано (2-го февр. [1917 г.]) Алмазову» (11, л. 62). Скорее всего, именно он читал его выпускную работу.

Алмазов способствовал в дальнейшем устройству Педашенко на факультете, что стало возможным благодаря протекции Богословского. Последний в своем дневнике указывал: «Утром у меня был оканчивающий студент Педашенко, очень скромный юноша, бледный и исхудалый. … Он занимался у С.И. Смирнова на последнем семинарии его, посвященном житиям святых, и мне поэтому особенно приятно принять Педашенко, как наследие покойного С. И.»13. По дневнику Педашенко видно, какое значение в его становлении имели профессора богословских дисциплин: они не только стали его учителями, но и старались его поддерживать во время и после обучения. Об этом говорят примеры Алмазова и Богословского, а уже в послереволюционную эпоху поддержку Педашенко оказал Попов14.

Круг богословского чтения

Богословская литература имела большое значение в религиозности Педашенко. Его дневник нередко переходит в анализ прочитанного и показывает его серьезное отношение к книгам и к своему образованию. Даже в советское время у него сохранилась огромная, судя по воспоминаниям, богословская библиотека. Сергей Малкин вспоминает, что, когда о. Николай был прикован из-за своей болезни к креслу, он тем не менее прекрасно ориентировался в своих книжных полках: «Однажды я спросил о. Николая, как вычислять дату православной Пасхи. О. Николай сказал, чтобы я сам достал книгу, которая находится на книжной полке, точно указав место. Когда я открыл эту книгу, то она была полна таблиц Пасхалии. Я сказал о. Николаю, а нет ли формулы для вычисления даты православной Пасхи. И о. Николай велел мне принести к нему другую книгу, опять точно указав, где она находится. В книгу был вложен лист с формулой Гаусса для вычисления даты православной Пасхи в конкретном году»15. Библиофильский фон бесед с о. Николаем отмечает посещавший его прот. Валентин Асмус: «он был действительно любителем книги, у него была большая библиотека, было прекрасное собрание Священного Писания на самых разных языках, европейских, правда, исключительно европейских, он был европейцем в этом смысле»16. Прот. Владимир Воробьев вспоминает, что о. Николай был глубоко начитан и заинтересован в современной церковной литературе: «Я помню, что тогда вышла книга “Церковь Духа Святого” Афанасьева, тогда еще только за рубежом была. Он ее уже прочитал. Мы как-то о ней разговаривали, он сказал: “Все-таки у отца Николая Афанасьева чувствуется влияние протестантизма”. Для меня это тогда очень интересно звучало»17.

Такое же особое отношение к богословской литературе можно увидеть уже в ранние годы Педашенко по его дневнику, в котором он фиксировал пополнения библиотеки множеством научно-богословских исследований и святоотеческих творений. На первом этапе формирования своей библиотеки Педашенко указывал: «Вчера составил каталог своих книг богословского характера, почти полный — за исключением некоторых учебников, которые, во-первых, слишком глубоко запрятаны, а, во-вторых, малополезны по своей элементарности. Оказалось, у меня около 50 книг» (9, л. 1). Постараемся прояснить, что это был за набор книг.

Оценка богословской литературы для Педашенко была строго конфессионально очерчена. В то время как русская интеллигенция активно штудирует «Жизнь Иисуса» Э. Ренана18, Педашенко пишет о «недобросовестности Ренана, поистине безнравственного из людей, с какими я до сих пор был знаком» (9, л. 38). Читая Ренана, он соотносит его с В.В. Болотовым, что вызывает непонимание, почему французский рационалист становится в обществе популярнее русского церковного историка:

Я целый день (даже не гулял) читал Ренана и Болотова. Ренан меня бесит своим тоном, преимущественно. Как и все, папа почему-то заинтересовался им и хочет прочесть вслух (!)… Болотов по-прежнему меня увлекает (9, л. 93).

В том же духе, что подтверждает характерность этих рассуждений, Педашенко пишет о ключевой работе А. фон Гарнака. Его манифест «О сущности христианства» сразу же получил рецепцию в России и его книгу можно было найти во многих личных библиотеках того времени19. Педашенко знакомится с текстом Гарнака в доме своего друга:

Читал “Сущность христианства” А. Гарнака, взятую у Синичкина. Боже, до чего он не понимает его настоящей сущности! И до чего явны и невозможны его противоречия! Кстати, не могу не подивиться на Синичкиных: изучать христианство по Гарнаку (а это, кажется, единственная книга по Богословию, которая у них есть) так же глупо, как физике учиться у профессора философа — то, что касается христианской религии, лучше всего знают христианские богословы. А этот господин со своими безапелляционными утверждениями может только вселить в читателя нелепейшие понятия о христианстве — и в сущности, и в частностях (9, л. 45).

При таком критицизме по отношению к религиозным бестселлерами своего времени у Педашенко не было слепой зависимости от авторитета противопоставляемых им «христианских богословов». Он последовательно анализировал и критиковал то, что он читал, начиная от текстов святых отцов и заканчивая современными ему богословскими исследованиями или христианской публицистикой. К примеру, читая труды апологетов древней Церкви, он отмечает:

Меня особенно потрясли свидетельства из “Сивиллиных книг”, дышащие прямо чем-то божественным: если это не подделка, то это величайшее доказательство того, что первоначально люди знали Единого Бога и лишь потом забыли Его — а это же — основной камень преткновения для рационалистов. Пусть в этих книгах есть и подделки, но эти две длиннейшие цитаты, приведенные Афинагором, бесконечно трудно было бы “вставить” в Сивилл. книги — почти так же трудно, как вписать в пророч. ветхозаветн. книги все предсказания об И.Х. уже post erendum… Страшно интересно было бы просмотреть подлинный текст и критику ученых вообще и в частности на эти два места, поистине великолепные… (9, л. 33).

В приведенном фрагменте видно, что для него важны оказываются и научная критика, и знакомство с подлинником текста, и убедительность того или иного аргумента.

Такой же критицизм, как по отношению к Ренану и Гарнаку, можно видеть к тому уровню богословских исследований, к которому Педашенко относит книги «богословско-“научного” (т.е. не вполне православного), но интересного содержания» (11, л. 12 об.). В беседе с проф. Алмазовым они получили, с подачи последнего, определение «богословская литература во вся тяжкая» (11, л. 35 об.). К такого рода исследованиям Педашенко относит, например, «Соборы древней Церкви эпохи первых трех веков» А.И. Покровского, лекции которого он также слушал (см. ниже). В данном случае Педашенко оказался вполне солидарен со своим учителем, ведь, как известно, Алмазов в 1916 г. был оппонентом Покровского и представил свой категорически отрицательный отзыв, не допустив положительной защиты20.

Восполняя свое церковное образование, Педашенко активно знакомится с богословской литературой и это знакомство постепенно становилось систематическим. Поэтому он задумывает вести специальный конспект по богословским наукам: «Нынче я замечтал составить нечто в роде ряда курсов-конспектов по всем отраслям Богословия — не правда ли, какая скромная мысль? Но как бы прекрасно это было… Право, я серьезно об этом мечтаю» (9, л. 35). Вместе с тем он осознавал и всю сложность этой задачи: «Попробовал было приступить к “конспекту” по богословию — но сейчас же вдался в обличения и убедился, что еще не гожусь для этого великого дела. Да и вообще — не имея никакого плана, нельзя начинать писать. Сперва нужно все обдумать, распределить материал и потом, с Божьей помощью, обрабатывать его…» (9, л. 43). В связи со своей задумкой Педашенко знакомится с классикой духовно-академической литературы: по каноническому праву — с трудами А.С. Павлова и И.С. Бердникова; по истории Церкви — с трудами митр. Макария (Булгакова), прот. А. Горского, П.В. Знаменского, Е.Е. Голубинского, А.П. Лебедева и В.В. Болотова; по догматическому богословию — с трудами свт. Филарета (Гумилевского). В этом русле в круг чтения Педашенко подают и «“Письма” Стурдзы», о которых он пишет: «Сперва я разочаровался в них, т.к. ждал системы пастырского Богословия. Но после, вчитавшись, вполне утешился: это книга не научная, но очень полезная для всякого, т.к. написана в христианском духе, тепло и задушевно» (10, л. 108). Это указание на «Письма о должностях священного сана» важно в том отношении, что он искал в них изложение пастырского богословия (для него оно тоже было значимым в системе богословских наук), и в том, что он симпатизирует этому тексту.

Но наибольшее значение для Педашенко имели святоотеческие творения, которые он так или иначе комментирует в своем дневнике. Так, он освоил труды свв. Григория Богослова, Кирилла Иерусалимского, Иоанна Златоуста, Феодорита Кирского, Иоанна Дамаскина и многих других святых отцов, которые оказывались для него много ценнее вершин русской классики: «Читал Кирилла Иерусал. — и наслаждался: я совершенно серьезно жалею, что никто не интересуется такими произведениями… Право, это интереснее какого-нибудь Пушкина или Толстого…» (9, л. 37). При этом такая характеристика сама по себе не означала отказа от культуры, вызванного его неофитством: Педашенко сам пишет музыку и стихи, читает классику, ходит в театр.

Круг общения

Не переходя, вопреки своим мечтам, в духовную академию, и оставшись в университете на историческом отделении, Педашенко активно включается в жизнь православной Москвы.

Церковная позиция, которую Педашенко отстаивал в жизни, отразилась на том, что особое место в дневнике занимает анализ общения с духовенством на исповеди и вне богослужений:

Исповедовался после всенощной, в одиннадцатом часу. Батюшка спрашивал о настроении. Я рассказал в общих чертах. “Вот и слава Богу” сказал он. … После исповеди звал меня по Пасхе “поговорить”. Я очень был тронут. Конечно пойду (9, л. 61).

Педашенко упоминает здесь «батюшку Страхова», о котором он в 1957 г. делает пометку «мой законоучитель и духовник» (2, л. 16). Речь идет о профессоре-протоиерее Владимире Николаевиче Страхове (1883–1938), который нес служение законоучителя в гимназии, где обучался Педашенко, и позднее был настоятелем гимназического храма. Педашенко сохраняет общение с ним, судя по дневнику, до 1920 г., скорее всего, поддерживал и позднее21. В одном месте своего дневника он пишет про знакомого: «жаль, что у него нет “настоящего”, постоянного, духовника, у кот[орого] бы можно было спросить совета» (12, л. 16). Поэтому можно полагать, что Страхов становится для Педашенко именно таким священником-духовником. Например, у него он спрашивает совет о своем стремлении в духовную академию: «Батюшка спрашивал, к чему я готовлюсь. Я отвечал, что решительно не знаю. Тогда он предложил мне после Университета в Академию: ведь там у нас глубже; больше для сердца, чем в Университете…» (9, л. 66). Немного позднее, в тот переломный момент, когда Педашенко планировал перевестись на историческое отделение, его также поддерживает духовник: «был у батюшки и откровенно говорил, что недоволен Университетом. Он все же решительно рекомендует не бросать его, а, разве, перейти на другое отделение, а потом и в Академию. Он крайне меня одобрил, особенно своим участливым отношением и собственной верой и благоговением перед важностью и значением Академии» (11, л. 16).

Как правило, «интерьер» бесед Педашенко со священником, судя по дневнику, составляли интеллектуально-богословские разговоры или обсуждение современной церковной жизни. Иногда Педашенко на такого рода беседы приводит своих друзей:

Был вечером у батюшки. … Я сказал, что интересуюсь Богословием в самом широком смысле, в частности церковной историей. И только что хотел спросить, какую бы книгу изучить по Священному Писанию, как пришли Дудин и Ечеистов. С их приходом разговор стал более общим: Дудин заговорил о том, нравственно или безнравственно осуждать кого-либо. Он-де считает, что безнравственно. Потом о клятве и присяге, потом о военной службе и т.д. Ечеистов, как “толстовец” все это считает безнравственным и непозволительным на основании Евангелия. Разумеется, батюшка очень легко доказал их неправоту, но они — сознательно или бессознательно — настаивали на своей точке зрения, именно смешивая идеал с действительностью… Сидели до девяти часов (а пришли — я в пять, они около семи). По возвращение домой я подумал, что, пожалуй, напрасно “хвастался” своей ученостью, кстати сказать — ничтожной… Но, думаю, батюшка поймет мои побуждения и не будет меня судить строго… (10, л. 166).

Благодаря «батюшке Страхову» Педашенко погружается в современные богословские дискуссии, которые проходят в духовных научных школах. У одного из своих друзей Педашенко взял для чтения «Столп и утверждение Истины» свящ. П. Флоренского, и, по всей видимости, это стало предметом отдельной беседы с духовником:

Батюшка очень многого ждет от Флоренского, Туберовского и др., пытающихся ввести в богословскую науку новые методы  — мистическое, интуитивное направление: дать восторжествовать сердцу над разумом. К сожалению, с Флоренским не все благополучно: некоторые его мысли подозрительны. Еп. Федор, по словам батюшки, высказался о его диссертации: “как ни оборачивай, все выходит 4 Бога”… (Флоренский близок к имеславству) (11, л. 13).

Как видно, и сам Педашенко начинает разбираться в современных тенденциях (знает о близости Флоренского к имяславцам), и его духовник поддерживает этот интерес. Поэтому Страхов способствует тому, чтобы Педашенко с его друзьями попали на магистерский диспут Флоренского, и встречает их в академии:

19 [мая 1914] был на диспуте о. Флоренского. Все было весьма интересно и хорошо. И.В. Попов сказал мне: “и Вы приехали? Очень хорошо. Бывайте у нас почаще”. Батюшка Страхов устроил меня чуть не за профессорским столом (11, л. 21 об.).

Погружение в религиозную жизнь Москвы происходит не только через храм и духовника. Родственница Педашенко дарит ему билет на три заседания Религиозно-Философского общества памяти Вл. Соловьева, где он прослушал доклады о Лескове, о Достоевском и о том же «Столпе и утверждении Истины» Флоренского. Отец Педашенко, с которым он посетил «заседание по поводу устройства прихода», знакомит его с проф. МДА Н.А. Заозерским и рассказывает тому об интересе своего сына к богословию. Профессор, к слову, заинтересовался им и пригласил к себе в гости для обсуждения жизненных планов:

Был у проф. Заозерского. Сперва он меня расспросил, где я и что я, потом пробовал убедить меня, что славянская филология очень полезна для Богословия — изучать, издавать славянские рукописи, — по церковному праву, литературе, главное — по Священному Писанию и т.д. Но потом мы с ним столковались на том, что я буду числиться на историческом отделении как требующем менее всего труда, что даст мне возможность исподволь заниматься и славянскими наречиями и классическими языками и наконец, просто почитывать понемногу Богословские книги — все с одной определенной целью: подготовиться, широко и глубоко, к Академии. А что я изберу своей настоящей специальностью, — об этом рано гадать. Впрочем, как канонист, Н.А. приглашал меня сделаться специалистом по церковному праву, хотя и полушутя, не придавая, конечно, этому значения. Дальше, говорили и о приходе, и о церковном нашем управлении, и о Флоренском, и об имеславцах… Кажется, Н.А. остался доволен мной, а уж обо мне нечего и говорить: я был так счастлив, как дай Бог всякому… Вот пример христианского счастья: два христианина с первого дня знакомства чувствуют себя старыми друзьями, даже больше — или братьями или отцом и сыном… (11, л. 17 об.).

Такого рода встреч с Заозерским было несколько, но вскоре у Педашенко возникнет еще один круг общения, помимо духовника и профессоров богословских дисциплин, — студенческие и молодежные православные кружки.

Сперва, в октябре 1913 г., Педашенко записывается в члены Златоустовского кружка и активно включается в его работу. В рамках этой деятельности он сам готовил различные доклады и участвовал в организации заседаний22. Однако вскоре Педашенко разочаровывается в содержании бесед Златоустовского кружка: еще в марте 1914 г. он активно участвует в прениях, а уже в декабре — содержательно остается недоволен докладом «Необходим ли аскетизм?»: «Прения были бурные, и вопрос, в конце концов, остался нерешенным, тем более, что сразу же перешли к вопросу о значении монашества (что — неправомерно: аскет и монах вовсе не синонимы)» (11, л. 26). Поэтому в 1916 г. в рамках кружка возникает «консервативная» его часть, которая образуется вокруг М. А. Новоселова:

8 февраля. Был на заседании студенческого отдела Златоустовского Кружка (у М.А. Новоселова). Были В.Ф. Надеждин, Б.В. Холчев, А.П. Полярский, В.И. Лебедев, В.С. Занков, три-четыре неизвестных, Н.Н. Прейс и (позже) М.А. Новоселов. Почти все время спорили о том, какое положение займет этот кружок в отношении Златоустовского. В.С. З[анков] все время волновался и огорчался, что-де мы хотим порвать с Златоустовским, хотя это, если и было высказано, то лишь о будущем… и не положительно, а лишь предположительно. Решено читать толкование еп. Феофана на посл. к Ефес., “Путь к спасению” его же и (сперва думали “Пастыря” Ермы, а потом перерешили, при чем первый высказал и мотивировал это я, а М.А., не зная о моем мнении по совету В.А. Кожевникова предложил) Игнатия Богоносца (которого и я предлагал…) В следующий понедельник (и вообще по понедельникам), т.е. 15 февр., первое “дельное” заседание, или лучше, собрание (11, л. 44 об.).

Именно эта компания становится отдушиной для Педашенко, поэтому немного ниже приведенных описаний он указывает: «Я надеюсь, что это будет полезно и приятно — собираться для чтения серьезных и вместе истинно-православных книг, в компании людей, до глубины души проникнутых убеждением в истинности и совершенстве православия» (11, л. 44 об.). Педашенко включается в организацию этих чтений и получает различные рекомендации от Новоселова: последний прежде всего дает характерный для него совет не «угасить дух» живого содержания веры «сухостью» различных фактов (11, л. 45 об.). Работа шла активно и даже перед летом члены кружка получают задания подготовить рефераты: «М.А. Новоселов предложил темы на лето: я взял об учении католиков о Церкви. Читать надо много. Но Бог поможет» (11, л. 49). В феврале 1917 г. Педашенко прочитал в Новоселовском кружке доклад о католической экклезиологии, за что получил похвалу от Новоселова23.

Собравшись сперва вокруг Новоселова, члены новоселовских чтений постепенно завязывают тесные связи между собой. Педашенко сближается с будущим архимандритом Борисом Холчевым (1895–1971) и будущими священниками — Василием Надеждиным (1895–1930), Сергеем Сидоровым (1895–1937) и Вячеславом Занковым (1892–1937). Их встречи, в том числе вместе с Новоселовым, продолжались и после революции24.

Верующий студент и секуляризованный мир

Отношение большинства студентов в начале XX в. к религии характеризует отказ от конфессиональной самоидентификации или вообще от веры в Бога25. На этом фоне интерес Педашенко к богословию и его церковность важно рассмотреть с точки зрения отношения с окружающим его обществом. В своем дневнике он красочно описывал свое подавленное состояние после священнической проповеди о расцерковленном мире, сказанной на Страстной седмице: «Днем после выноса Плащаницы батюшка говорил проповедь, потрясающе верно изобразив современный индифферентизм, атеизм и лицемерие… Я плакал, да и многие тоже» (9, л. 62).

Для Педашенко это были не просто слова, он неоднократно передавал в своем дневнике свидетельства о критицизме по отношению к его религиозности со стороны окружающих его людей. Собирая свою домашнюю богословскую библиотеку, он отмечает, что «это почему-то встречает какое-то недоброжелательное отношение со стороны домашних…» (9, л. 27). Посещая своих родственников, он обнаруживает «пренелепые воззрения на “священников” — что это за “священники вообще”?; на их “нелюбовь к Паскалю” — и т.д. — вообще предрассудки, которых я от нее [тетки] ждал меньше, чем от кого-либо. Надеюсь, что это шутки, хотя, по-моему, непозволительные…» (9, л. 34). Для Педашенко почти что личной трагедией становится рассказ его друга о том, что гимназисты «“изводят” батюшку. Как обыкновенно — глупо, мелко, ребячески… но ведь такие до мелочи и глупости и бывают особенно тяжелы. Ах, Боже мой, Боже мой, просвети их — “не ведят бо, что творят”, а ему пошли силы переносить эти глумления, прощать эти обиды, молиться искренно за “творящих ему напасть”…» (9, л. 43). Посещая в университете богословские лекции, Педашенко встречал отторжение со стороны студентов: «При выходе из Университета мы с Сахаровым встретили Виноградова (Костю — сына врача, нашего одноклассника). “Откуда вы?” “С Богословия”. “Вот идиоты…” Как это вам покажется?» (8, л. 9).

Слушая лекции по истории античного мира, которые читал Р.Ю. Виппер, Педашенко писал: «я негодую на господ профессоров за их детские попытки опровергать христианство» (11, л. 59 об.)26. К таким же профессорам он относил А.И. Покровского, у которого он посещал курс «Три первые века христианства». На этих лекциях Покровский «говорил исключительно о Саблере, Самарине и архиеп. Владимире Донском (sic!), говорил, как обыкновенно, много глупостей, хотя якобы только с той целью, чтобы быть “объективным” (это его слова!)… Что же это за научные приемы? Студенты хихикали, а мне все время хотелось ему сказать: надо закрыть наготу отца, а не выставлять ее на посмешище, да еще пред людьми, которые ничуть не дорожат Церковью…» (11, л. 34 об.).

С фигурой Покровского Педашенко связывает еще две ситуации, которые передают проблему обмирщения уже внутри Церкви. Первый такой случай произошел на тех же лекциях Покровского, который вместо церковной истории, «излагал теорию Каутского о происхождении христианства» (11, л. 35 об.). На этих лекциях в 1915 г. он «познакомился с одним священником, желающим поступить в Университет. Мы друг в друге ошиблись: он ждал во мне увидеть “свободомыслящего”, а я в нем настоящего священника, может быть, кончившего Академию и дополняющего свои сведения… Не тут-то было: он готов даже снять сан, лишь бы попасть в Университет, а меня, как только я сказал одно слово, спросил: “Вы семинарист?”…» (11, л. 32 об.).

Фигура этого священника оказывается полной противоположностью Педашенко, который готов был бросить университет ради духовной академии, и его шокирует готовность отказаться от священства ради университета. Их совместные встречи на лекциях переходили в то, что они «долго, много, разнообразно и горячо говорили и, если угодно, спорили» (11, л. 35 об.).

Второй подобный случай произошел на заседании Златоустовского студенческого кружка, в то время, когда Педашенко уже охладел к его тематике:

… уклонившись в сторону, перешли к вопросу о православии, вселенской Церкви и т.д. Кое-кто, ссылаясь на А.И. Покровского, уверял, что в России теперь нет Церкви, и — забыв, что не только Россия Православная страна, — что значит православную Церковь нельзя назвать Вселенской, т.к. ту врата адовы не одолеют, а эту-де они уничтожили… Я вмешался, и сколько мог пытался раскрыть им глаза, но они не понимали меня ни капли, а председатель все стремился прекратить этот спор, как “не относящийся к теме”. Мы разошлись ни с чем. Впрочем, я лично сделал приобретение, во время дебатов выяснилось, что есть тут один студент, стоящий со мной на одной точке зрения. Я с ним познакомился. Это Николай Семенович Поспелов, который кстати видел меня в церкви в Удельной. Кажется, он очень милый, начитанный, а главное правоверующий человек (11, л. 18 об.).

Дискуссия о «смерти Церкви», которая разворачивается как раз в это время в русской религиозной мысли27, затрагивает студенческую среду. Характерно упоминание в рамках этого спора Покровского, который на лекциях озвучивал свою «надежду на исцеление русской Церкви от паралича» (11, л. 43), вызывая тем самым отторжение у Педашенко. Если с профессором он вступить в спор не мог, то в своей среде он пытается защитить Церковь, что, в общем, оказывается безрезультатно. Вместе с тем, такого рода столкновения оказывались важны для формирования новых знакомств с «правоверующими» церковными людьми.

Приведенные места дневника Педашенко свидетельствуют о нем как об апологете Церкви и ее священства. А в беседе с литературоведом П.Н. Сакуниным Педашенко позиционировал себя не только как апологета, но и как «клерикала»:

… мы с ним говорили про университет и про мои интересы, при чем он с самого начала ополчился против “клерикализма”, царящего в русской церковно-исторической науке и вообще в богословии. Я прямо сказал, что я сам — клерикал. “Но не в дурном же смысле, надеюсь”, возразил он. “А если в том, о котором я говорю, то я Вас не поздравляю” (12, л. 3).

Принимая близко к сердцу безрелигиозность эпохи, Педашенко воспринимал эту ситуацию как личную задачу. Поэтому, видимо, богословие становится для него важнее лингвистики не только потому, что оно способно повлиять на преображение мира и на жизни людей (вспомним его рассуждение о «судьбе дифтонгов» и «судьбе человечества»)28, но и благодаря его апологетической значимости. Академическое богословие, которое Педашенко воспринимает в неразрывной связи с личным религиозным опытом, могло способствовать «воцерковлению» секулярного общества в лице тех, с кем встречался этот верующий студент.

«Дневник» на пути к будущему священству

Окончив в 1917 г. университет, поступить в духовную академию Педашенко уже не мог. Только в послевоенные годы в пятидесятилетнем возрасте, как утверждается в официальном некрологе, он «в течение двух лет самостоятельно прошел семинарский курс и в 1949 году сдал экзамены по всем предметам семинарии»29. Тот опыт церковной жизни, круг чтения богословских трудов и круг общения с церковными людьми, могли привести его к священству. В том же 1949 г. Педашенко был рукоположен. Исходя из этих фактов, можно полагать, что в академию еще в дореволюционные годы Педашенко тянулся не только из-за интереса к богословию, он двигался и в сторону принятия священного сана. Некоторые следы этого движения к священству можно увидеть и в дневнике.

Эти следы связаны в том числе с любовной историей Педашенко, которой по преимуществу посвящен дневник. От своей возлюбленной он, конечно, ждал одобрения своих намерений. Ему было приятно услышать ее высказывание о его расположенности к священническом служению, поэтому в своем дневнике он записывает: «Неужели ЕКН права, и из меня выйдет “замечательный проповедник”?» (9, л. 99). «ЕКН», за которой и скрывается возлюбленная Педашенко, во время одной из их встреч завязывает важный для него разговор:

ЕКН спрашивала, хотел ли я быть священником. Да. А она бы хотела выйти замуж за деревенского священника — “только меня семинарист не возьмет — я слишком весела” (9, л. 76).

Эта игривая ситуация не передает, конечно, всего колорита отношений, которые образовались между автором дневника и той, кому он его посвящает, однако она важна для характеристики жизненного пути Педашенко.

После очередной романтической прогулки Педашенко сохранил памятную вещь от своей возлюбленной и вложил ее сперва в Новый Завет, а потом и в упомянутую уже книгу Стурдзы:

Она уже давно набрала маленький букетик полевых цветов, и теперь, улучив минутку, когда никто не смотрел, бросила его мне. Я взглядом поблагодарил ее и приколол букетик к груди. Он теперь в Н.З. … Когда этот экземпляр Н.З. был мной пожертвован в лазарет тети Таты, букетик, равно, как и другие цветы, были мной переложены в “Письма о должностях священного сана”. Упомянутый букетик между 108–109 стр. I части30.

Вероятно, связь между книгой, в которой излагается красота священнического служения, и подарком от «ЕКН», не вполне сознательна. Но в свете других подобных случаев эта связь кажется любопытной. С «ЕКН» он связывал свое будущее и смотрел на него в перспективе принятия священного сана.

Во время войны Педашенко испытал первое искушение на своем пути, поскольку «ЕКН» собиралась венчаться с уходящим на фронт их общим знакомым, после чего его охватили перемешанные с надеждой сомнения, ведь «если его убьют после свадьбы, то мне, в случае брака [второго для «ЕКН»], нельзя будет стать священником, т.к. священник не должен быть женат на вдове»31.

В конечном итоге путь Педашенко к священству все-таки прошел не вместе с «ЕКН», но эта ситуация многому его научила. Их «история любви заканчивается мажорным аккордом», как пишет Педашенко в дневнике, и заканчивается «так, как не сумел бы кончить ее ни один сердцевед-романист, ни один поэт, ни один драматург; только Тот, в чьи руки я так давно уже вверил и ее, и свое счастье, мог так просто и мудро кончить ее» (12, л. 12 об.).

Любовь Педашенко к «ЕКН» приобрела формы своего рода пастырского попечения о ней: во время их дружбы он пытался заниматься ее воцерковлением, а после ее замужества он «предал ее судьбу в волю Божию и… молился о том, чтобы она осталась религиозной, а он… оказался религиозным»32. В своем дневнике Педашенко (помимо «окормления» «ЕКН») часто прямо соизмеряет себя с фигурой священника. Однажды Педашенко благословил свою младшую сестру и сам поразился этому движению: «В шестом часу проводили мы Софочку, я ее перекрестил — как-то невольно: вдруг заметил, что поднимаю руку для благословения — и, слава Богу, не удерживался, а дал волю этому чудному движению» (9, л. 26).

Важнейшей формой церковного служения для Педашенко было проповедничество. Как он полагал, богословская наука охватывает широкую тематику вопросов, которые могут благотворно влиять на человека и менять его нравственную жизнь к лучшему; лингвистика эту задачу может выполнять ограниченно, как писал Педашенко, лишь «сверх программы» (см.: 10, л. 162–165). Поэтому этот аспект проповеди является важной точкой анализа богослужебной жизни в дневнике, наряду с молитвой.

Педашенко очень вдохновляется (скорее, именно в эмоциональном ключе) проповедями своего духовника, но проповеди других священников он может оценить достаточно критично. Характерным нам кажется пример с оценкой им проповедей ново поставленного архим. Илариона (Троицкого), которого он глубоко уважал как богослова:

Проповедь говорил архим. Иларион, и должен сказать, неважно: слишком расплывчато, обо всем, и верно, но как-то нетактично. Впрочем его проповеди вообще, сколько я с ними знаком, довольно шаблонны и пустоваты, — совсем другие дело в ученых трудах: даже и в брошюре “Христианство или Церковь?”, популярной по содержанию, чувствуется хороший ученый и горячо верующий человек (однако, грубоватость есть и там: несколько “полемический” тон — понятный и, если угодно, уместный в устах человека, не допускающего и мысли о ненужности или негодности Церкви по отношению к утверждающим таковое, но все же грустный — о таких высоких материях надо говорить в духе любви и сожаления, но отнюдь не иронии) (11, л. 25).

Читая вдохновлявшие его проповеди доминиканца А. Дидона, Педашенко для себя видит в его деятельности значение, во многом превышающее научную деятельность, к которой он готовится в университете: «Читаю Дидона — и наслаждаюсь. Я с каждой строчкой больше и больше чувствую, что мне не быть языковедом: как это мелко сравнительно со служением Ему!» (9, л. 10). Не ставя, конечно, себя на место знаменитого проповедника, Педашенко видит в нем пример для подражания.

Что касается личной церковности, то в дневнике Педашенко часто анализируется его опыт участия в богослужении и молитве. Это может быть и исполнение просьбы «какой-то старухи», которая «все спрашивала, не пойдет ли кто-нибудь к Иверской», чтобы «поставить свечку» (9, л. 43) — эту просьбу он охотно исполняет, в отличие от спешащих на лекции сверстников; это и активное участие в богослужебной жизни Церкви. Слезно молился Педашенко и лично, нередко изобретая молитвы на ходу и записывая их потом в дневник.

Наиболее серьезное отношение Педашенко обозначает к совместной храмовой молитве. Передавая свои впечатления об участии в панихиде 9 марта 1913 г. по профессору-медиевисту Т.Н. Грановскому, Педашенко писал:

Не знаю, как кажется другим, а мне кажется, что не будь этой панихиды, т.е. не будь религии, ни я, никто из остальных студентов не сознал бы ни на минуту и значения этого “профессора-гуманиста”: а теперь при виде этой единодушной молитвы, когда несколько взрослых, старых почтенных людей — профессоров, толпа молодых людей — самых различных по характерам, образу мыслей, и интересам, — как один человек опустилась на колени — я был тронут, и, казалось, не даром же все они собрались сюда, значит он заслужил и любовь, и уважение — и я “понял” — не умом, правда, а сердцем  — великое значение его: тот должен быть велик, кто сумел объединить нас всех… А Тот, Кто вложил в нас способность так объединяться, а в него  — способность внушить к себе любовь и благодарность, — Тот, поистине, в миллион раз выше… (9, л. 38–39).

Опыт единства в церковной молитве определяет само значение храма, как места, в котором собираются совершенно различные люди и объединяются ради Бога. Молитва оказывается, по представлениям Педашенко, самым значимым действием в Церкви:

Пошел в церковь. Во время молитвы с коленопреклонением имел счастье видеть, как усиленно моргал глазами эконом, считающийся вольнодумцем. Да, надо сознаться, эта молитва поистине нечто гениальное: в ней слито во-едино все лучшее в христианстве: благоговение и благодарность по отношению к Богу, сознание ничтожества человека, как такового, и силы и значения человека (7, л. 4).

По всей видимости, именно такого рода опыт переживания богослужения стал для Педашенко основанием для принятия священства. Как вспоминает С. Малкин, часто посещавший о. Николая, тот однажды сказал ему: «В какой-то момент я понял, что больше всего я люблю молиться Богу, и решил стать священником»33.

* * *

Отразившийся в дневнике Н.С. Педашенко феномен верующего студента дает возможность увидеть трансформации религиозности русской интеллигенции в контексте как предреволюционной эпохи, так и — в качестве возможных перспектив — в советское время.

Мы реконструировали картину мира типичного «обращенного» в Церковь интеллигента, который черпает свой опыт церковной жизни в чтении богословской литературы, общении с церковными людьми, личном осмыслении и переживании проповеди и молитвы, церковной жизни в целом. Кажется важным, что опыт воцерковления переживается Педашенко как опыт призвания к научно-богословскому и священническому служению (они, поскольку он был тесно связан с университетской культурой, оказываются для него неразделимыми). К этому служению располагало и осознание враждебности общества к Церкви и греховности мира, преображению которого мечтал посвятить свою жизнь автор дневника.

В таком же смысле Педашенко был характерным примером многих «подпольных» священников советского времени, которые тайно принимали сан, являясь при этом выпускниками или сотрудниками учебных или научных организаций. Сам же Педашенко с 1967 г. до своей смерти в 1980 г. был выведенным за штат священником, который тайно принимал верующих у себя на дому, где проводил беседы, совершал Таинства и богослужения. Причиной его перевода за штат стал, что показательно, отказ произнести проповедь к случаю празднования 50-летия Октябрьской революции34.

Не доказывая этот тезис, но намечая возможность постановки проблемы для будущего исследования, можно сказать, что, восстановив культуру этого круга церковных людей на примере Педашенко, можно будет лучше понять представителей этой довольной узкой и, предположительно, знавшей друг друга прослойки общества позднего СССР.

Примечания:

  1. Сухова Н.Ю. Богословские науки в российских университетах — традиция и перспективы // Она же. Вертоград наук духовный. М., 2007. С. 326–344. Свою специфику эти кафедры имели в отношении церковной истории (Сухова Н.Ю. Церковная история как богословская дисциплина в контексте исторического образования в синодальный период // Вестник ПСТГУ. Серия II: История. История Русской Православной Церкви. 2012. Вып. 4 (47). С. 23–39). ↩
  2. Гайденко П.П. Владимир Соловьев и философия Серебряного века. М., 2001. С. 40. ↩
  3. Андроник (Трубачев), игум. Жизненный путь священника Павла Флоренского // Журнал Московской патриархии. 2007. № 2. С. 62–69. ↩
  4. Винюкова Н.В. И.И. Фудель о проблеме воцерковления интеллигенции // Вестник Московского Университета. Серия 8. История. 2019. № 1. С. 45. ↩
  5. См.: Кольцов А. Проблема религиозного обращения на примере феноменологического движения в Германии // Государство, религия, церковь в России и за рубежом. 2017. № 4. С. 256. ↩
  6. Некоторые биографические сведения о нем приводятся в справочнике преподавателей МДА (Голубцов С.А. Московская Духовная Академия в начале XX века. Профессура и сотрудники. М., 1999. С. 116–117). ↩
  7. Дневник хранился в Германии в личном архиве Е.Ю. Лимбергер и был передан родственникам Педашенко в 2022 году. Цифровая копия дневника находится в архиве ЛИЦИ ПСТГУ. ↩
  8. Педашенко Н.С. Материалы, 1912–1920. В 12 тетрадях // Личный архив А.А. Виноградовой. Далее при цитации мы будем указывать номера тетради и листа. ↩
  9. Вера и личность в меняющемся обществе: Автобиографика и православие в России конца XVII — начала XX века / под ред. Л. Манчестер, Д.А. Сдвижкова. М., 2019. С. 11. ↩
  10. «А.И. [Алмазов] рекомендует подумать о теме для кандидатского сочинения. Я думаю о расколе при Петре или что-нибудь такое. Надо поговорить с Богословским: писать, по-видимому, придется ему» (11, л. 34 об.). ↩
  11. ОР РГБ. Ф. 280. К. 14. Ед. хр. 16. Л. 53. ↩
  12. Там же. Л. 39. Среди достоинств, которые выделил в отзыве Смирнов, было отмечено: «Внимательное, детальное изучение памятников. Вдумчивое отношение к вопросу. Самостоятельность» (Там же. Л. 40). ↩
  13. Богословский М.М. Дневники. 1913–1919: Из собрания Государственного Исторического музея. М., 2011. C. 220–221. ↩
  14. Голубцов С. Московская духовная академия в революционный период (1917–1927) // Богословский вестник. 2010. Т. 11–12. С. 493. ↩
  15. Малкин С. Интервью от 2022 г. (взято д. Е. Лютько) // Архив устной истории ЛИЦИ ПСТГУ. ↩
  16. Асмус В., прот. Интервью от 2022 г. (взято свящ. А. Захаровым) // Архив устной истории ЛИЦИ ПСТГУ. ↩
  17. Воробьев В., прот. Интервью от 2022 г. (взято свящ. А. Чёрным) // Архив устной истории ЛИЦИ ПСТГУ. ↩
  18. Ореханов Г., Андреев А. Россия в поисках «исторического Иисуса»: Л. Толстой и Ф. Достоевский vs Д.Ф. Штраус // Slověne. 2020. Vol. 9, No 1. C. 261–291. ↩
  19. См.: Михайлов П.Б. Концепция эллинизации христианства в истории теологии // Вестник ПСТГУ. Серия I: Богословие. Философия. Религиоведение. 2017. Вып. 71. С. 61. ↩
  20. Голубцов С.А. Московская Духовная Академия в начале XX века. С. 69. ↩
  21. Страхов поддерживал тесные отношения с сщмч. Иларионом (Троицким), о чем свидетельствует и дневник Педашенко. В 1922 г. Троицкий жил на квартире Страхова, там и был арестован. Страхов же не принял «Декларацию» митр. Сергия (Страгородского), в 1930 г. был отправлен в ссылку, а позднее расстрелян. См.: Голубцов С. А. Профессура МДА в сетях Гулага и ЧеКа. М., 1999. С. 57–59. ↩
  22. См. также: В поисках Святой Руси: Из писем А.Н. Руднева к В.И. Леоновой // Надежда. Христианское чтение. 1980. Вып. 6. С. 346. ↩
  23. Новоселов отметил: «Кажется, Вы все это основательно “обмозговали”» (11, л. 62). ↩
  24. См.: Надеждинская надежда: Жизнеописание, письма, наследие и документы архивно-следственных дел священномученика Василия Надеждина / Сост., жизнеоп., примеч. И.И. Ковалевой. М., 2022. С. 493, 592. Сидоров же, к сожалению, не вспоминает о Педашенко, но передает некоторые детали новоселовских встреч (Записки священника Сергия Сидорова с приложением жизнеописания, составленного его дочерью В.С. Бобринский. Изд. 2. М., 2019. С. 231–233). ↩
  25. Об этом см.: Иванов А.Е. Отношение к личному Богу: вера и безверие // Мир российского студенчества. Конец XIX – начало XX века. М., 2010. С. 273–284. ↩
  26. На первой же его лекции он передал такие впечатления: «мне думается, он вовсе не “первый оратор”…, а просто типичнейший “кадет”» (8, л. 15). ↩
  27. Ячменик В.А. Метафора смерти Церкви в России начала XX века // Филаретовский альманах. 2022. № 18. С. 221–233. ↩
  28. Такие представления кажутся созвучными идее «монастыря в миру», как призыва Церкви к обожению мира (и не случайно, видимо, что эту идею будет высказывать близкий друг Педашенко — С.И. Фудель). См. об этом: Черепанов Д.Д. От проектов приходской реформы к вопросу о «верном»: рецепция идей Братства Святителей Московских в творчестве С.И. Фуделя // Вестник ПСТГУ. Серия I: Богословие. Философия. Религиоведение. 2018. Вып. 80. С. 39; Yachmenik V., Lyutko E. A “Monastery in the World”: The Cultural Meaning of a Concept // Studia Litterarum. 2023. Vol. 8. №. 4. P. 71. ↩
  29. Некролог // Журнал Московской патриархии. 1981. № 3. С. 30. ↩
  30. В указанном месте книги Стурдзы излагается то, как священник принимает исповедь прихожан своего храма и какие при этом испытывает переживания. ↩
  31. Написано на вложенном в 12 тетрадь листе – видимо, на неотправленном письме. ↩
  32. Тот же вложенный в 12 тетрадь листок. ↩
  33. Малкин С. Москвичи — граждане Небесного Иерусалима. URL: https://proza.ru/2023/05/14/410?ysclid=lraodbo29d434739266 (дата обращения: 07.03.2024). ↩
  34. Об этом см.: Малых А. История Ижевской и Удмуртской епархии в XX веке. Ижевск, 2010. С. 256–260. ↩